Интервью, взятое Лилей Панн у автора книги
"Вместе или врозь? Заметки на полях книги Солженицына".

Задолго до выхода в свет двухтомного труда А. И. Солженицына о проблеме русско-еврейских взаимоотношений 'Двести лет вместе', Семен Резник, писатель, историк и журналист, написал целый ряд художественных и историко-публицистических книг на близкую тему -- результат многолетнего изучения так называемого еврейского вопроса в России. Новая книга С. Резника 'Вместе или врозь? Заметки на полях книги Солженицына' (Москва, изд-во 'Захаров', 2003) привлекла особенно большой интерес читателей - в России и в русском зарубежье. О ней продолжают говорить. Книга настолько содержательна, глубока, информационно точна, мастерски написана и самодостаточна как своего рода путеводитель к политической истории России и гонений евреев, что уже и не так важно, на 'полях' какой книги она написана. Однако сюжет внутренней полемики с Солженицыным придает книге особенно острый драматизм.

Лиля Панн - Семен Ефимович, книга Солженицына состоит из двух томов, а свои заметки вы делаете на полях только первого тома. Почему вы оставляете в стороне второй?

Л.П. - А уж на первый том ваш ответ Солженицыну более, чем обстоятельный: книга на 400 страниц. И на это 'параллельное прочтение политической истории России' (так в предисловии вы квалифицируете свои 'Заметки') у вас ушел один лишь год!

С.Р. - Прежде всего, я должен вас поправить: моя книга не 'ответ Солженицыну'. То, что я написал, инспирировано книгой Солженицына, моим несогласием с ним, но это не ответ автору 'Двухсот лет вместе'. Я его взглядов не поколеблю, такой задачи я перед собой не ставил. Я привлек иные источники, дал иное прочтение тех же событий и фактов. А дальше - пусть каждый судит сам.

Книга написана действительно быстро. Я сам этого не ожидал, потому что вообще-то работаю медленно, с обчитыванием широкого круга источников, из которых только малая часть идет в дело. Но материал этот мною осваивался много лет, по ходу работы над прежними книгами: ведь почти все они посвящены русской истории XIX-XX веков и половина - гонениям на евреев в России. Темой этой я заинтересовался ещё в начале 1970-х годов.

Л.П. -- В связи с чем? Ведь вашей темой тогда были русские ученые. Взять хотя бы ваш рассказ 'Один день в Ясной Поляне'. Один день из жизни Ильи Ильича Мечникова, посетившего после получения Нобелевской премии Льва Толстого, воссоздан вами стенографически и, на мой слух, музыкально. Я потому касаюсь здесь 'музыки', что ею вы проговаривались, насколько были захвачены духом высот русской культуры.

С.Р. - Один день, проведенный Мечниковым в гостях у Толстого (и я тоже провел в Ясной Поляне целый день, чтобы лучше прочувствовать всю обстановку; приехал накануне вечером и там переночевал), -- так вот этот день -- только внешняя канва рассказа. А за ней стоят сложные, напряженные отношения, которые связывали этих великих мыслителей многие десятилетия. Заочный спор между ними шел о самых важных моральных и философских аспектах человеческого бытия, о смысле жизни. На этом мостике они и столкнулись. Вот это столкновение мировоззрений я попытался раскрыть.

Меня влекло и дальше заниматься столь же неординарными личностями и исследованием столь же глубоких вопросов. Но жизнь вывела на другие проблемы, казалось бы, тривиальные, давно решенные, но вдруг снова ставшие актуальными. В серии 'Жизнь замечательных людей', где я работал, произошла 'перемена власти'. Заведующим редакцией стал один из так называемых национал-патриотов, Сергей Семанов, и он стал активно привлекать в качестве авторов, рецензентов, консультантов всякое литературное отребье, раньше эту публику у нас просто не пускали на порог. Тут-то я и услышал разговоры о иудо-масонском заговоре и даже о том, что легенда об употреблении евреями христианской крови тоже не беспочвенна, в ней 'что-то есть'. Примерно тогда же я прочитал пару книжек по 'разоблачению сионизма'. Раньше я не обращал внимания на такую продукцию, хотя она появлялась в изобилии. Мне казалось, что это просто антиизраильская пропаганда, оправдывавшая официальную ближневосточную политику Кремля. Но в этих книжках почти ничего не говорилось об Израиле и много - о 'сионистском' заговоре против СССР, об иудаизме, который враждебен всем другим религиям и народам, и т.д. Как ни примитивны были эти идеи, мне все-таки было ясно, что авторы не сами все это придумали. Они откуда-то это черпают, хотя источников своих не указывают. Я решил отыскать эти источники, и тогда я открыл для себя обширнейшую литературу дореволюционной черной сотни.

Л.П. -- Не эту ли литературу имеет в виду Солженицын, когда во вступлении к своей книге корит русских за то, что о проблеме взаимоотношений с евреями писали 'большей частью запальчиво, переклонно, не желая и видеть, ЧТО бы зачесть другой стороне в заслугу'? Выходит, характеристика 'запальчиво' покрывает у него диапозон антиеврейских эмоций черносотенных публицистов?

С.Р. - Солженицын не указывает, кого имеет в виду. Я привожу конкретные примеры совпадения его взглядов с взглядами черносотенного публициста М.О. Меньшикова. По сравнению с аккуратной фразеологией Солженицына, Меньшиков действительно 'запальчив'. Но разница только в тоне, смысл же тождественен. Повторю: Солженицын не первый привлек это наследие, из него широко черпали 'сионологи' 70-х годов. Они то и побудили меня заняться историей евреев и антиеврейских гонений в России. Я тогда написал ряд статей, которые, конечно, нигде не напечатали. А первой крупной работой на этом материале стал мой исторический роман 'Хаим-да-Марья'. Он был написан в Москве, в 70-е годы. Невозможность его опубликовать много способствовала моему решению эмигрировать. Роман известен в русском зарубежье, издавался в Венгрии, но в России до сих пор не выходил.

Л.П. -- Судя по названию, не история ли это любви еврея и русской?

С.Р. - Если угодно, -- да, это история любви. Но не реальной, а виртуальной: она существует в воображении героини. Мои Хаим да Марья - это не Ромео и Джульетта, полюбившие друг друга, вопреки принадлежности к враждующим кланам. Впрочем, виртуально почти все, что происходит в романе. У него есть подзаголовок: 'Историко-документальная фантасмагория'. Роман документален в том смысле, что в основе его лежат материалы так называемого Велижского дела - по обвинению большой группы евреев города Велижа в ритуальных убийствах. Но дело все построено на фантазиях трех лжесвидетельниц, прежде всего Марьи Терентьевой. Эта темная уличная проститутка обладала очень ярким воображением и под давлением следователей нафантазировала целый мир ужасов. Обвинив большое число евреев в ритуальном убийстве мальчика Федора Иванова, она должна была объяснить, откуда ей известно то, что эти изверги творили в полной тайне, в глубоком подвале. Так ее оговор под давлением следователей дополнился самооговором: она 'призналась', что сама во всем участвовала. А раз так, надо было объяснить, почему же ее допустили участвовать. Это заставило Марью показать, что она тайно 'перешла через жидовский огонь', то есть была обращена в иудаизм. А обратилась она, чтобы заполучить в мужья Хаима Хрипуна - одного из тех, кого она оклеветала. И так далее. Тут невольно вспомнишь и сталинские процессы, не так ли? Вот такая любовная драма разворачивается в романе.

Но прежде, чем я остановился именно на данном сюжете, мне пришлось прочитать множество трудов по истории евреев - к тому времени всеми забытых авторов: Гессена, Дубнова, Бершадского, Хвольсона, а, с другой стороны, работы идеологов черной сотни - Шмакова, Меньшикова, Крушевана и других, более ранних. Среди них злостная 'Книга Кагала' выкреста Якова Брафмана. И 'Записка о ритуальных убийствах', которую черносотенцы приписали В.И. Далю, хотя ее автор - тайный советник В.В. Скрипицын. Пришлось прочитать или просмотреть подшивки газет и комплекты журналов - еврейских и юдофобских, от 'Восхода' и 'Еврейской старины', до 'Гражданина' князя Мещерского и суворинского 'Нового времени'. А еще был такой толстый журнал, издававшийся в Харькове, 'Мирный труд', в нем печатались теоретические 'исследования' о зловредности евреев. Все это дало материал на много книг, так что за 'Хаимом-да-Марьей' последовала 'Кровавая карусель' - о Кишиневском погроме 1903 года.

И после эмиграции, в США, я продолжал разрабатывать тот же круг тем, написал три историко-публицистические книги. Поэтому, когда я прочитал первый том дилогии Солженицына, то в нем я не нашел ничего такого, что мне не было бы уже известно. Если каких-то работ у меня не было под рукой, то я шел в Библиотеку Конгресса, заранее зная, ЧТО мне нужно, так что много времени на добор материала не уходило. Отсюда - быстрота, с которой книга была написана.

Л.П. -- А не был ли этот поворот в вашей жизни советского периода - обращение к еврейской теме - внутренне поддержан примером Солженицына, 'теленка, бодавшегося с дубом' советской власти?

С.Р. - Может быть не так непосредственно. Когда я работал в ЖЗЛ и писал биографии учёных, меня в первую очередь интересовали такие проблемы, как психология научного творчества, процессы познания, борьба за научную истину. Но на то, что героем первой моей книги стал академик Н.И. Вавилов, погибший в ГУЛАГе, пример Солженицына определенно влияние оказал. И не только на сам выбор героя.

К тому времени Вавилов был реабилитирован, но наука, которой он служил и за которую отдал жизнь, - генетика - все еще числилась по ведомству 'буржуазной лженауки'. Хрущёв поддерживал Лысенко, о публикации книги нечего было и думать, я писал 'в стол'. Однако вслед за падением Хрущёва пал и Лысенко, и моя книга неожиданно стала конъюнктурно выгодной. А когда я её закончил, она снова стала почти непроходной. Шёл 1968 год: Пражская весна, закрытые идеологические совещания в Кремле, затем вторжение войск в Чехословакию. Книга - сильно обструганная - всё-таки вышла, но была признана идеологически вредной, и 90 тысяч экземпляров (из ста тысяч), не успевшие уйти в торговую сеть, были 'арестованы', то есть опечатаны в отдельном помещении в типографии - в ожидании окончательной судьбы. Об этой истории заговорили 'вражеские голоса', вмешались учёные - это спасло книгу от уничтожения.

Следующую книгу я писал о Мечникове: он умер в 1916 году, что избавило меня от многих неприятностей (хотя не от всех); рассказ о Мечникове в Ясной Поляне - входит в эту книгу несколькими главами. А пока я этим занимался, лысенковщина попёрла совсем из других углов и куда более широким фронтом. Красная идеология агонизировала, но на смену шла коричневая. О том, как 'сионисты' погубили Россию, а Сталин вынужден был устроить кровавые чистки, чтобы её от них избавить, в редакции ЖЗЛ говорили при мне, не стесняясь. И, конечно, о Солженицыне, Сахарове, которые то ли по недомыслию, то ли по наущению 'сионистов' расшатывают устои традиционной России. Скулодробительную статью 'Провокатор и простак' (о Солженицыне-провокаторе и простаке-Сахарове) написал наш ЖЗЛовский автор Н.Н. Яковлев.

Я больше не мог отсиживаться в Ясной Поляне и других уютных уголках русской культуры, видя, как ее захлестывает коричневая чума. Так я вышел на эту тематику, и при этом был убежден в том, что, в меру своих скромных сил, делаю одно дело с гигантом Солженицыным. Оказывается, я ошибался.

Л.П. -- Но какова динамика жизни: призыв Солженицына 'жить не по лжи' не мог не вдохновлять вас на сопротивление лжи, а привел в конце концов к вашему с ним противостоянию!

С.Р. - В этом немало горькой иронии, не правда ли? Но что поделаешь, у каждого свой путь, своя эволюция. И видеть эволюцию Солженицына, поверьте, мне тяжело.

Л.П. -- А в свою писательскую кухню привнесли вы что-либо из методов солженицынской словесности?

С.Р. - Книги Солженицына восхищали меня не только смелостью, но и литературным мастерством. И конечно, я пытался извлечь из них уроки. Но в целом его писательская манера мне не близка. Гораздо большее влияние на меня оказали такие прозаики, как Юрий Трифонов, Василь Быков, Булат Окуджава (исторические романы Окуджавы конгениальны его песням, что мало кто сознает). А наибольшую роль в моем становлении как писателя сыграли авторы серии ЖЗЛ, чьи рукописи я редактировал. При редактировании приходится очень глубоко проникать в замысел автора, в его творческую манеру. Отчетливо видишь сильные и слабые стороны, и из всего этого извлекаешь уроки. Среди моих авторов были подлинные мастера, яркие талантливые писатели. Творческое общение с ними было для меня основной школой. Даниил Данин, Юрий Давыдов, Владимир Порудоминский, Натан Эйдельман, да и другие.

Л.П. -- Если ваша книга - 'параллельное с Солженицыным прочтение политической истории России', то почему вы не следуете структуре повествования Солженицына?

С.Р. - Солженицын идет по хронологии, от одного царствования к другому. Казалось бы, что может быть естественнее для исторического повествования? Но применительно к данной теме такое построение убийственно. Дело в том, что в царской России так называемый еврейский вопрос ставился, но не решался. А ведь это не один вопрос, а целый букет многих конкретных вопросов: евреев приучали и отучали от земледелия, приобщали и отвращали от светского образования, выселяли и переселяли, им запрещали и поощряли, они подвергались преследованиям и погромам, против них устраивали средневековые судилища по обвинению в людоедстве: Все это повторяется при разных царях - то мягче, то жестче, -- и вот, идя от одного царя к следующему, Солженицын вынужден возвращаться к одним и тем же сюжетам. Отсюда впечатление толчения воды в ступе. Мое решение - от противного. Вспомните, само название глав у меня тематическое: 'Виноторговля', 'Воинская повинность', 'Еврейское земледелие', 'Кровавый навет', 'Образование', 'Погромы', 'Революционное движение'. Каждая тема прослеживается мною в динамике истории.

Л.П. -- Позвольте, вторая часть книги у вас построена хронологически, не так ли?

С.Р. - Вторая часть книги касается короткого отрезка времени - царствования Николая II, и рассматривается оно только в одном аспекте - как царь и его окружение разваливали могучее государство, сталкивая его в пропасть анархии. Первая часть к этому логически подводит. Ведь последняя глава ее - 'Революционное движение'. После того, как я показываю, насколько не прав Солженицын, пытающийся представить дело так, что русское государство разваливали преимущественно чужеродные элементы, то невольно возникает вопрос: а кто же разваливал, кто был главным революционером России. Этому и посвящена вторая часть - под названием 'Коронованный революционер'.

Л.П. -- Солженицын, похоже, свято верит в работу своей методы, когда объявляет не без оттенка торжества во вступлении: 'В этой книге еврейские голоса прозвучат много обильнее, чем русские'. В вашей же книге 'много обильнее' звучат русские. Что за дискриминация у вас 'еврейских' источников?

С.Р. - Должен сказать, что ни для одного серьезного историка источники не делятся на 'русские', 'еврейские', 'французские'. Источники делятся на достоверные и недостоверные, первичные и вторичные, проверяемые по другим источникам и не проверяемые. Солженицын пользовался, в основном, вторичными источниками, совершенно не заботясь об их достоверности. (Это в лучших случаях, потому что в худших он источники искажал).

Вот пример - Велижское дело, которое в свое время я изучил досконально. Оно тянулось 12 лет, в основном при Николае I. В конце концов, подсудимых оправдали - из-за полной вздорности всех обвинений. Произошло это благодаря графу Н.С. Мордвинову - просвещенному и независимому члену Государственного Совета. Его анализ следственных материалов оказался настолько убедительным, что все члены Государственного Совета присоединились к его мнению, решение было единогласным. П закону такое решение считалось окончательным, поэтому царь, хотя и был раздражен, отменять его не стал.

Л.П. --- Откуда известно, что он был 'раздражен'?

С.Р. - Это проявилось очень конкретно. Например, царь отклонил предложение Мордвинова - принести косвенные извинения невинным страдальцам, освободив их на восемь лет от налогов, и добавил, что вопрос о еврейских ритуальных убийствах лично для него остается неясным, его следует расследовать 'до корня'. Из этого рескрипта, между прочим, и родилась 'Записка о ритуальных убийствах' В.В. Скрипицына, которую уже в XX веке черносотенцы стали издавать под именем В.И. Даля и теперь переиздают в изобилии. Солженицын все это обходит. В 'Еврейской энциклопедии' он нашел маленькую заметку о Велижском деле, в которой заслуга в вынесении оправдательного приговора приписывается царю, а имя графа Мордвинова даже не упомянуто. Вот это он и цитирует, дабы подтвердить свою мысль, что Николай Павлович, хотя и был строг к евреям, но справедлив.

Л.П. -- Но почему же 'Еврейская энциклопедия' уделяет Велижскому делу столь мало места?

С.Р. - Это один из 'ритуальных' процессов, а история знает таких более двухсот. Если бы Энциклопедия каждый из них описывала во всех подробностях, то в ней было бы не 16 томов, а тысяча! Энциклопедические статьи должны быть краткими. По ним можно наводить справки, уточнять даты, имена и т.п., они могут служить отправным пунктом исследования, но никак не материалом для доказательств. К тому же статьи для энциклопедий пишут конкретные люди, у них свои пристрастия и соображения. Им важно, как их статья прозвучит сегодня, а не как будет читаться через сто лет. В данном случае совершенно очевидно, что автор и редакция, подчеркивая заслугу Николая I в оправдании велижских узников, адресовались к Николаю II - ведь как раз в это время разыгрывалась драма дела Бейлиса.

Л.П. -- Александр Исаевич, полагаясь на 'Еврейскую энциклопедию' - свой основной источник, - хотел как лучше:

С.Р. - Именно из этого я и исхожу. Я не читаю в сердцах. В полемике я исхожу из того, что у моего оппонента наилучшие намерения. Другое дело, что получается. Я привел пример, показывающий, как опасно пользоваться вторичными источниками, не перепроверяя их. Поэтому я предпочитаю первичные документы, и вполне естественно, что в основном они русские: дело-то происходит в России и занимает меня не внутренняя жизнь еврейских общин - это совершенно отдельная тема, которая ни у меня, ни у Солженицына почти не затронута. У него (а потому и у меня) трактуется коллизия 'власть и евреи в России' и тут наиболее полный и достоверный материал надо искать у самих представителей власти и у их противников в самом русском обществе. Я опираюсь на мемуары ведущих государственных деятелей таких, как Витте, Родзянко, Милюкова, Курлова, Коковцова, некоторых великих князей, письма царицы Александры Федоровны, речи Столыпина, документы охранки, обширный корпус документов, посвященных делу Бейлиса, другие корпусы документов, связанных с разоблачением Азефа, убийством Столыпина, погромами 80-х годов, Кишиневским погромом, Первой мировой войной, распутинщиной и т.п. Я вчитываюсь в произведения Державина, Герцена, Лескова, Вл. Соловьева, Короленко, Горького и многих других русских писателей, публицистов, общественных и государственных деятелей, говоривших о положении евреев. Вслед за ними я пытаюсь показать, какой колоссальный вред травля евреев наносила самой России, где власти, вместо того, чтобы решать насущные проблемы народа, вместо того, чтобы прислушиваться к требованиям общества и идти им навстречу, списывали все на 'еврейские козни' и в результате довели страну до взрыва 1917 года.

Л.П. -- Лесков у вас производит сильнейшее впечатление, а Солженицын его почти не упоминает.

С.Р. - Лучше бы вообще не упоминал, потому что он так препарирует цитаты из Лескова, что придает им смысл, обратный тому, что говорил Лесков! Строго говоря, Записка Лескова 'Еврей в России' - это тоже вторичный источник. Первично он отражает только позицию самого писателя. Но в контексте моей книги (а надо бы, чтобы и книги Солженицына) это фигура в значительной мере ключевая. В ней сошлись и глубочайшее знание народной жизни, и безусловная порядочность, и патриотизм автора 'Левши', и его политический консерватизм. Все вместе делает его Записку очень важным документом.

Из вторичных источников я прибегаю к трудам историков, но только наиболее основательным и насыщенным документами. Таковы, например, труды Каткова и Мельгунова, посвященные Февральской революции. По своей позиции монархист Катков и социалист Мельгунов принадлежат к разным лагерям, но оба очень добросовестны и прекрасно ориентируются в материале. Поэтому, заимствуя у них некоторые цитаты, я могу быть уверенным в их буквальной и смысловой точности.

Какую часть из всех источников составляют 'еврейские', мне безразлично, но само собой получается, что очень небольшую. Основная часть источников - 'русские'.

Тенденциозный подбор Солженицыным 'удобных' высказываний и игнорирование 'неудобных' мне очевиден, и я это демонстрирую. Он не скупится на реверансы в адрес евреев, но в этой мягкой упаковке преподносятся расхожие антисемитские мифы, и при этом часто от имени 'самих' евреев.

Л.П. -- Первый том дилогии Солженицына, независимо от её идеологии, воспринимается как тусклая литература. Во втором много чаще прорезывается автор 'Гулага'. В чем дело?

С.Р. - Литература - эта такая область деятельности, которая прощает любые заблуждения, но не прощает неискренности. Если человек пишет тысячу с лишним страниц не для того, чтобы наилучшим образом выразить свои идеи, а чтобы их скрыть; вернее, все-таки высказать, но при этом закамуфлировать, обложить всякими оговорками, умягчениями и 'еврейскими' цитатами, то тут успеха быть не может. На тысячу сто страниц ни одного живого характера, свежего поворота мысли, в первом томе не найти ни одной яркой метафоры. Во втором появляются и метафоры, и местами - былой солженицынский темперамент. Я вижу в этом подтверждение того, на что обратил внимание много лет назад, когда мне пришлось писать рецензию на 'Август 1914'. Солженицын, по складу своего таланта, не исторический романист и, теперь добавлю, не историк. Его вдохновляет материал, близко связанный с тем, что он лично пережил. Потому так сильны 'Иван Денисович', 'Раковый корпус', 'В круге первом', лучшие главы 'ГУЛАГа'. А когда он берется за то, что происходило до его рождения, то его талант гаснет, материал не вдохновляет, и тут все заемное - и по мысли, и по стилю, и по языку, что, однако, не избавляет от тенденциозности. Вот почему первый том дилогии написан гораздо скучнее, чем второй. Но по этой же причине тенденциозность второго тома еще более очевидна, чем первого.

Л.П. -- Как понять ваше утверждение в 'Заметках на полях', что нет вопроса русско-еврейских взаимоотношений, связанных с русской революцией?

С.Р. - Это очень хороший вопрос. Меня иногда упрекают, что я вообще отрицаю наличие каких-либо проблем в отношениях двух народов. Это было бы абсурдом. Массы евреев оказались в составе российской империи только в конце XVIII века, после раздела Польши. С этого времени начался процесс вживания этих масс в государственную, политическую, общественную, культурную среду России. Это вживание вызывало многие сложные процессы. Часть евреев активно стремилась ассимилироваться в русской культуре, другие активно этому сопротивлялись, третьи четвертые, пятые, занимали промежуточное положение между этими полюсами. Все это, конечно, порождало много сложностей и в самой еврейской среде, и в русско-еврейских отношениях. Динамика этого процесса и проблемы, которые с ним были связаны, кстати, очень плохо изучены. Тут лежат десятки, сотни еще ненаписанных книг.

Л.П. -- Но разве книга Солженицына не пытается показать эту динамику?

С.Р. - Не пытается. Он видит 'русско-еврейские отношения' там, где их нет. Ему мерещится губительная роль евреев в разрушении русской 'традиционной власти', в чем он призывает их 'покаяться'. Его книга - это, в сущности, речь обвинителя на суде истории. Не скулодробительная, порой даже сочувственная к обвиняемому - но, тем не менее, это обвинительная речь, целый народ посажен на скамью подсудимых. Хочет того автор, или нет, но его книга базируется на концепции коллективной вины.

Л.П. -- У него своего рода 'ветхозаветный' взгляд на нацию как на семью, и потому существует для него 'ответственность за действия своих соплеменников'. Он понимает её как 'ответ не перед другими народами', а 'перед собой и перед своим сознанием, перед Богом'. Он говорит о необходимости подобного 'ответа' и русских за совершенные преступления. Это на стр. 120 второго тома.

С.Р. - Нацией, народом людей делает общность исторической судьбы, а не ответственность одного за всех и всех за одного. По еврейской религиозной традиции, как Вы знаете, каждый мальчик в 13 лет проходит обряд бар-мицва, после чего считается взрослым, лично отвечающим за свои поступки и помыслы; с его родителей ответственность после этого снимается. Коллективная вина народа не становится 'лучше' оттого, что обвиняются русские, а не евреи. Но то место из книги Солженицына, которое Вы процитировали, противоречит множеству других мест, как и общей концепции его двух томов. В его тексте много зигзагов, есть и такой пасс в сторону. Если бы его книга была посвящена тому, как русский народ грешил перед Богом и тем накликал на себя беду, то евреи в ней вообще бы отсутствовали. Но его книга - о вине евреев, и не перед Богом, не перед собственным народом, а перед Россией. От ее имени Солженицын и произносит свою обвинительную речь. Русские же у него если и виноваты, то больше в том, что позволили себя одурачить, обуздать и использовать.

Признаюсь, был соблазн сделать мою книгу защитительной речью. Но я на это пойти не мог. Коллективную вину я отвергаю, но не индивидуальную. Те евреи, которые творили преступления, связанные и не связанные с русской революцией, должны быть осуждены историей - тут я заодно с Солженицыным. Да они и осуждены. Кто в наше время положительно оценивает революционные подвиги Троцкого, или Зиновьева, или Кагановича? Но Ленин, Сталин, Бухарин и тысячи других коммунистических функционеров 'правильной' национальности - не лучше. Все они творили страшные дела, больше или меньше - это зависело от ранга и поста, а не от национальности. Выделять евреев из общей массы 'революцией мобилизованных и призванных', видеть в них каких-то особых, меченых их национальной принадлежностью разрушителей - значит, закрывать глаза на то, что революция в России взросла из русской исторической почвы, как и на то, что еврейские массы пострадали от нее не меньше, чем русские. Вместо того, чтобы разбираться в бедах России, извлечь из них уроки для будущего, Солженицын ищет виноватых во вне. Мне кажется, что худшей услуги России оказать невозможно - особенно сейчас, когда она переживает глубочайший духовный кризис и мучительно ищет из него выхода. Хочет того Солженицын или нет, но он снова толкает ее на гибельный путь, ибо ни к чему иному национальные разборки привести не могут.

Л.П. -- Не успели выйти 'Заметки на полях', как появилось ваше эссе 'Лебедь Белая и шесть пудов еврейского жира'. На полях какого произведения Солженицына оно написано?

С.Р. - Оно опубликовано под названием 'Евреи в СССР и будущей России'. Работа датирована 1968 годом, а появилась в 2000 году, но я очень рад, что не познакомился с этим произведением до того, как написал свою книгу, - иначе мне было бы трудно выдержать тот тон, каким она написана. Об этой публикации я узнал из интервью Солженицына газете 'Московские новости', но он решительно от нее отмежевался, назвав 'желтым опусом', который был ему приписан умалишенным провокатором. Оказалось, что 'желтый опус' напечатан в книге некоего Анатолия Сидорченко. В ней три части: вторая и третья - его самого, а открывается книга работой под именем Солженицына. Как она попала к Сидорченко, мне неизвестно и не очень интересует. После выхода в свет второго тома дилогии появились сообщения, что в нем имеются прямые текстовые совпадения с 'желтым опусом'. Я попросил моих московских друзей найти и прислать мне этот текст, а, прочитав, просто не поверил собственным глазам. Три дня я только выписывал совпадающие фрагменты. Оказалось, что половина 'опуса', а в нем 72 страницы книжного формата (четыре с половиной печатных листа), перекочевала в 'Двести лет вместе' без изменений. Тогда я задался вопросом, почему же Александр Исаевич столь категорически отрицает свое авторство? Для этого надо было проанализировать то, что в этих двух работах не совпадает. Оказалось, что несовпадения касаются в основном камуфляжа. В конце 1960-х годов был написан конспект книги, которая теперь вышла в двух томах под названием 'Двести лет вместе'. Три с половиной десятилетия понадобилось Солженицыну для того, чтобы прикрыть 'желтизну' первоначального текста цитатами из 'еврейских' источников, смягчением наиболее одиозных высказываний, удалением наиболее откровенных фрагментов, 'политкорректными' пассами в сторону. Неожиданная для автора публикация его давней работы сорвала те фиговые кущи, которыми он так долго и старательно прикрывал срамные места. В эссе 'Лебедь Белая:' две части: в первой я удостоверяю авторство Солженицына, приводя текстовые совпадения, а во второй показываю, в чем состоят отличия между работой 1968 года и двухтомником 2001-02 годов.

В своем громокипящем, но малосодержательном 'ответе критикам', под названием 'Потемщики света не ищут', опубликованном в 'Литгазете' и 'Комсомольской правде', Солженицын признал свое авторство. Возмущается он теперь тем, что его 'черновая рукопись' была опубликована воровским путем и с намеренными искажениями. Но в чем состояли искажения, он не сообщает, а никто, кроме него самого, этого разъяснить не может. Пришлось мне откликнуться и на эту статью: указать, что 'потемщики' ищут света, а темнит, к сожалению, сам Александр Исаевич. Свою статью я назвал 'Трагедия Солженицына'. Думаю, что это действительно трагическая фигура. Мало кто сделал столь же много для развенчания коммунизма и торжества демократии, как Александр Исаевич Солженицын - в первую половину своей творческой жизни. А вот вторую половину он потратил на разрушение того, что создавал в первую. Трагедия Солженицына - это и трагедия России. Солженицын не зря постоянно подчеркивает свою русскость. Он действительно очень русский человек и очень национальный писатель: в его творчестве наиболее ярко воплотились лучшие и худшие стороны русского самосознания - с его порывами к добру, свету и провалами в тьму ксенофобии. Он очень негодует на 'клеветников', пытающихся подорвать его репутацию. Но никто не может подорвать ее больше, чем он сам.