Форматирование
для ldn-knigi.narod.ru ldn-knigi.russiantext.com
Источник
http://magazines.russ.ru/zvezda/1999/11/sod.htm
"Звезда", ?11, 1999
МЕМУАРЫ ХХ ВЕКА
ИОСИФ РАТНЕР
ВОСПОМИНАНИЯ
Иосиф Исаевич Ратнер родился 10 мая 1894 года в местечке
Романово (ныне Ленино) Могилевской губернии в большой еврейской семье. Его
отец, несмотря на семилетнюю службу в армии, участие в русско-турецкой войне,
права на жительство вне черты еврейской оседлости не получил. Мать же
унаследовала от своего деда, прослужившего 25 лет кантонистом, возможность
свободного выбора места жительства и занятий. Однако права детей зависели от
статуса и положения отца, поэтому Иосиф Исаевич, так же как другие семеpо
детей, не мог получить образование, семья бедствовала, отец переезжал с места
на место в поисках работы.
Воспоминания, которые И. И. Ратнер писал с 1979 по 1983
г. - год своей смерти, рассказывают о его удивительной жизни, которая предстает
с этих страниц как бесконечный ряд острых, захватывающих, трагических сюжетов,
объединенных фигурой главного героя - автора мемуаров.
Во всех перипетиях исторических бурь ХХ века этого
человека - обыкновенного и уникального, малообразованного и музыкально
одаренного, ранимого и удивительно стойкого - спасали только нравственное чутье,
оказавшееся сильнее любых идеологических давлений, здравый смысл и чувство
юмора.
Публикуемый отрывок из воспоминаний охватывает период с
1914 по 1921 г. - семь лет войны, плена, возвращения на родину. Текст подкупает
своей безыскусностью и искренностью, а потому публикатор и pедакция сочли
необходимым сохранить все особенности орфографии и синтаксиса этого подлинно
исторического материала.
Е. Григорьева.
'Итак, июль 1914 года. Война. Мотя1 собирался у путь, надел военную одежду, в чем он
пришел с военной службы, взял торбочку с харчами, распрощался с родными, и я с
Мотею поехали у Горки. Мотя подошел к военному начальнику и говорит: "Имею честь явиться, ваше
благородие", - а начальник накричал на Мотю, что опоздал на день. Тут же
на площади оформили, посадили на подводу, поезда в то время не ходили с Горок,
отправляли на подводах до Могилева. Я попрощался с Мотей. Кричали: "Прощайте!" А начальник
кричит:"До свидания!" Так я распрощался с Мотею и почувствовал, что у
меня внутри все оборвалось. Я долго не мог уйти с площади, где я стоял. Я Мoтю
очень любил. Теперь я начал взрослеть. На площади, где был сбор солдат, кapтина
страшная: плач стоит жен, матерей, близких.
Прошло пару месяцев, и Николай II добрался и до меня.
Призывался я у Могилеве. Тогда был такой порядок: где жили предки, там должен
призываться. Меня признали годным, призывался у декабре 1914 года.2 Отпустили домой на
месяц. Хapактерно то, что у солдат было хорошее настроение, шли эшелоны на
фронт с песнями, был лозунг"Забросаем!". Трагедия была от
провожающих, женщин.
Дома я был скучный, мне было обидно, мои ровесники
богатые были освобождены от воинской повинности. Вера,3 солдатка, была у положении, и перед тем, как уехать, я
отвез Веру к поезду в Красное: Вера рожала у Смоленске, там было много родных.
Эту поездку я не могу забыть! У нас были сани с будкой крытой, запрягли
лошаденку. За это время войны хозяйство опустело, и лошаденки это тоже
почувствовали, их плохо кормили. Ехать 35 верст до станции Красное, пурга,
мороз, заносы! Вера закуталась и плачет всю дорогу. И я иду сзади саней, пешком
теплей. Так мы добрались до железной дороги. Посадил Веру в поезд. На вокзале
что-то жуткое, идут эшелоны с ранеными, всюду плач, стоны. Как я добрался
домой! Конечно пешком, лошадка не была у силах везти пустые сани, так я держал
за повод и кормил сеном и говорил ей: "Дотащи сани домой".
Назавтра я собрался и ушел из дома пешком до станции
Красное, 35 верст. Когда я ушел из дома, мне стало легче: мол, не я один такой.
Одно меня угнетало, что я оставил родной дом, и отец за это время осунулся. У
Могилеве меня назначили на подготовку у Нижний Новгород. По дороге - песни, все
веселые, хорошие казармы, чистые, у каждого кровать, постель. Я доволен, что я
у чистоте. У Нижнем я побыл один месяц, занимались муштрой, винтовок не
хватало, были винтовки деревянные. Когда мы ходили на учебу с этими винтовками,
население над нами смеялись, и это на нас действовало, на будущих вояк. Я даже
не знал, как обращаться с настоящей винтовкой.
Подружил[ся] я с хорошими товарищами, поспешно
организовали струнный оркестр. На одной неделе должен [был] состояться вечер,
сбор для раненых солдат. Вот я попал у этот оркестр, я ведь когда-то играл на
скрипке. Мне дали мандолину, и я в течение трех вечеров освоил мандолину,
владел медиатором. Днем на учебу, то есть на муштру, а вечером я упражнялся
музыкой, выучил несложные вещи, песни, ноты я немного разбирал. Настал день
выступления. Нарепетировались. Выход. Наша капелла была человек двадцать,
инструменты разные. Рассадили нас, я как мандолинист в первом ряду.
Но я не могу забыть тот момент, когда открыли занавес, и
перед собой я увидел такую роскошную публику. Но теряться нельзя, я
почувствовал себя человеком. Я только думал, что если бы на меня посмотрели мои
местечковые ровесники...
Настроение хорошее. Быстро пролетел этот месяц для учебы.
Приехал к нам командующий Московским военным округом генерал Сандецкий,4 выстроили гарнизон. Первый
вопрос:"Еврейской национальности - два шага вперед!" Генерал прошел
строй, и был приказ: всех жидов на фронт. Представить мое положение: весь
патриотизм у меня отпал, товарищи мои других национальностей смотрели на меня с
жалостью. Сформировали маршевую роту, эшелон - и на фронт. Ехали без оружия.
Итак, мы в пути. У солдат нет уже того патриотизма,
который был у начале войны. Будучи у Нижнем чувствовалось, что дисциплина пала,
особенно у крестиков, их так называли. Это ополченцы, они носили на шапках
крестики с кокардой. Эти люди у армии не служили, семейные пьянствовали,
уходили в отлучку, да еще повлияло положение на фронте. С первых дней войны у
нас были успехи, наша армия дошла до Кенигсберга, а впоследствии немец
разгромил нашу армию (самую лучшую - кадровики), и наша отступила разбитая до
Пинских болот. Командир армии генерал Роненкам5 немецкой национальности. Слухи, что передал армию
немцам, а нам неудача. Ищут козла отпущения.
Так я в пути проезжал мимо Смоленска. У меня было чутье,
что нас везут на убой. Так оно [и] было, везли на фронт пушечное мясо, и я это
прекрасно понимал. Хочется попрощаться с родными, а у Смоленске их было много.
Я оставил эшелон. Многие солдаты, которые проезжали мимо своих селений,
оставляли эшелон и уходили домой прощаться. Я повидался с родными, попрощался и
у путь. Проезжаю мимо станции Красное, хочется попрощаться с родиной,
показаться, какой я бравый солдат. Задумал - сделал. 35 километров пешочком, и
я дома. Конечно, обидно, что я должен проливать свою кровь, а мои ровесники
богатые, которые наживаются за счет войны, они дома, набивают карманы золотом!
Я хочу сказать, что у душе я революционер.
Будучи у плену у лагерях я сочинял эти стихи при помощи
моих товарищей, а позже я подбирал к этим стихам музыку, будучи у плену. Эти
стихи пользовались популярностью, они имели воспитательную работу среди
военнопленных.
Итак, я дома. Дом для меня стал чужой. Я чувствую, что
мое место вне дома, встречался с ровесниками. Мой ровесник, сын аптекаря, меня
уговорил, мол, я тебе дам мазь, и ты намажешь ноги, и у тебя станут болячки.
Тебя положат у госпиталь, и война кончится. Не посоветовавшись ни с кем, я взял
эту мазь, помазал ноги выше колен, и мазь попала на чувствительные части тела.
Тело мое сгорело, боли ужасные. Я лежу у сарае, чувствую себя плохо, болячки,
поднялась температура. Чувствую, что отец недоволен мной, ведь я дезертир, а
отец мечтал, что у меня будет грудь в крестах. Отец о моей болезни не у курсе,
я говорю отцу, отвези меня у Горки, а дальше доберусь до Орши. Рано утром отец
запряг лошадь. Я ни с кем не попрощался, залез в телегу, отец меня накрыл
сеном, чтобы меня никто не видел, ведь рано утром все местечковые женщины на
улице выгоняют свои козочки, коровы. Приходит пастух, забирает живность, и
женщины расходятся по домам. Отец не хотел, чтобы кто-либо меня заметил. Дорога
мне знакома, вылез я с под сена, смотрю, мы проехали пять верст.
Что мне запомнилось, на обочине дороги стояла береза.
Весна, деревья распустились, птички на деревьях щебечут ради весны, и мне стало
еще грустнее, я завидую птичкам, что они свободны и летают, куда хотят. А у
меня этой возможности нет. На всю жизнь у меня осталась эта толстая береза. Так
мы доехали до Горок, разговоров у меня с отцом не было. Что думал отец эти два
часа, что мы ехали, это для меня осталось тайной. И у меня боли ужасные,
хочется скорее бы конец. Я своей жизнью не дорожил. У Горках отец меня оставил
у знакомого. Он был сапожник, революционер. Он был семейный, он когда-то жил у
Романове, работал у хозяина, и мы ходили на маевках. Я его уважал, он меня
утешил, он меня успокаивал, он говорил, что нужно беречь силы, они еще нужны
будут нам. Для меня эти слова не были понятны.
Эта семья меня обласкала и пригрела. Отец заказал
извозчика от Горок до Орши, 45 верст. Вечером выезжают, а к утру приезжают у
Оршу. Приехал у Оршу. Я попросил извозчика, чтобы он меня довез к воинскому
начальнику. Сел у ворот. Тут же меня часовой и загнал в двор. Лег я во дворе,
солнышко. Ко мне подошел санитар с повязкой, посмотрел на мои болячки, и тут же
он привел врача. Подогнал санитарную телегу, и меня увезли у госпиталь. Меня
положили у венеричное отделение. В этом отделении издевались над больными.
Любые перевязки делали как варвары. Побыл я у госпитале
пять дней, меня вызвали на комиссию. У комиссии были большие чины, осмотрели
меня, поговорили меж собой, подошел ко мне молодой офицер и схватил меня за
челюсти. Мне казалось, что он переломает челюсти. И мне говорят: по закону
должны тебя расстрелять, скажи спасибо комиссии, отправляют меня у штрафную
роту. А мне было все равно, я стал безразличен. Отвели меня опять к воинскому
начальнику, собрали команду и отправили у Скобелевские лагеря в районе
Барановичей. По колено песок, жара и несмотря на мои болячки, гонят на занятия.
Песок набирается под перевязкой, боль ужасная, а после занятий - на перевязку.
Я штрафник, за каждую мелочь было физическое наказание, ставили под ружье с
полной выкладкой. В карцер не сажали, у карцере сидеть было много охотников. Не
мог я дождаться отправки на фронт. С первой маршевой ротой я попросился на
фронт. Так мы пешком пошли, правда на вторые сутки меня посадили на телегу.
Приехали в город Ковно, и перед моими глазами - картина.
Был приказ, чтоб в течение 24 часов были выселены с Ковенской губернии все
евреи. Это было ужасно, подгоняли эшелоны, все имущество оставляли, в вагоны
бросали детей, стариков. Родители уезжали, детей оставляли или - наоборот -
дети уезжали. Грабили еврейский маг[азин], у синагогу ставили лошадей.
Итак, у меня новая рана: во всех поражениях на фронте
виноваты евреи. Мол, евреи посылают гусей у Германию, а гуси заполнены золотом.
Вот такие слухи распускали, и грабители этим пользовались. Конечно, такие
солдаты, как артиллеристы, кавалеристы, особенно казачество, отличались у
грабежах - они были на лошадях. А пехотинцы редко участвовали у грабежах, им
хватало носить винтовку и патроны, и вообще в окопах ничего не нужно.
Так пошли ближе к фронту, дошли до штаба дивизии. У этом
районе были тяжелые бои и большие потери, не разбирались, кто штрафник и кто
нет, я влился в общую команду. Нагрузили нас патронами, их, по-видимому, было
много, и добрались до штаба полка. По дороге - свежие могилы, разбитые повозки,
кое-где орудие разбитое, слышны изредка и ружейные выстрелы.
Пришли у штаб полка, штаб стоял - две версты от
передовой. В полк прибыла небольшая партия, человек триста. Полк назывался
Копорский, до войны он стоял у Смоленске, это тот самый полк, где служил наш
Мотя. Меня это обрадовало, что-то чувствуешь родное к этому полку, я
неоднократно был в этом полку, ездил к Моте. Прибыл с нами вновь назначенный
командир полка, он приехал с нашей маршевой ротой, я его запомнил - старик,
седой, с бородой. Две девушки его провожали на фронт. Это его дочери .
Построили, спросили, есть ли музыканты, при каждом полку
должен быть оркестр, священник."Музыканты, два шага вперед!"
Капельмейстер каждого проверил, и я остался у числе музыкантов, а остальные,
несмотря на то, что были без винтовок, ушли на передовую, у окопы.
Штаб полка стоял на опушке леса, природа чудная, лето,
хочется жить. Музыканты (во время войны они же были санитарами) во время боя находились
на передовой. Простояли на этом месте свыше двух месяцев, за этот период
сильных боев не было. Однажды я попал под артиллерийский обстрел шрапнели.
Попали у больную ногу. При штабе полка у меня эти шрапнели изъяли, хотели
отправить на излечение, но я не согласился. Я очень подружился с товарищами по
службе, и я боялся, что обратно не попаду у этот полк. Мне казалось, что у меня
здесь родные, в полку были кадровые смоленчане, земляки, и командир полка был
очень хороший человек, ласковый. Был такой случай.
Сидел я и задумался, и вдруг проходит мимо командир
полка, и я не заметил, как он подошел ко мне. Я конечно растерялся, увидя его
около меня, встал, взял под козырек, извинился. И он мне ласково говорит: "Задумался по дому?" Я говорю: "Так точно". Он меня погладил по
плечу и ушел. Как он для меня был дорог, за его отцовские слова.
Спокойствие наше оборвалось, немец прорвал правый фланг.
Там стояли кавалерийские части. Передают, что и левый фланг немец прорвал,
связь потеряна, отступать приказа нет, мы у котле. И мы пошли вперед, окопались
на опушке леса. Здесь я впервые увидел разведывательный самолет, он летел
низко, и мы стреляли в него с винтовок. Оказывается, что в стороне леса
укрепились немцы. У нас не было артиллерии, многие были даже без винтовок и
патрон. После небольшого боя немцы нас окружили, и мы попали у плен. У плен
попал командир полка, священник , знамя с хранителями - знамя охраняли казаки.
Конечно, это был позор. Оказывается, у этом котле немец взял у плен 75 тысяч.
Немец шел на всякую хитрость, при наступлении он пускал впереди военнопленных.
Процесс, как попали у плен: штыковой бой, стреляют,
колют. У меня был револьвер со шнурком, повязка и сумка красного креста. Я
лежал у канаве. Когда немцы пошли в обход, я успел добежать до опушки леса, там
стояла халупа, я вскочил в нее. Там на столе стояли кушанья для командира
полка. Как ни страшно, я набросился на еду, а у окно я вижу, что немцы окружают
домик. Я отрезал шнур от нагана, а наган бросил под печку. Немцы стреляют у
домик, мол, выходите, сдавайтесь. Я вышел, поднял руки. Конечно, это не так
просто, ты видишь смерть. Немец подошел ко мне и показывает на обрезок шнура, и
я ему сказал, где наган, и он его забрал.
* * *
Итак, я у плену у Германии.
Шли до немецкой границы пешком, питания не давали, люди
шли и падали от усталости и голода. Делали марши около 40 верст. Были
специальные заграждения проволочные, туда загоняли военнопленных. Правда, по
дороге, где мы проходили, жители бросали нам скудные продукты. Они бросали за
проволоку, и мы хватали. Кто сильнее, схватит, а кто слабей, больше слабел.
Вода - по дороге попадались реки, и этой водой мы пользовались, но не всегда
нам это разрешалось. Первые два дня были с нами вместе и офицеры, а на третий
день они от нас ушли. Немцы, как занимали местность, тут же прокладывали узкую
колейку. И офицеры уехали от нас, они уже больше пешком не шли. Наши солдаты
плевательски смотрели на офицеров. Тяжело мне было смотреть на нашего командира
полка, ведь он пожилой, я не отходил от него, я делился с ним, чем мог, ему
ведь трудно было это перенести. Я еще вспомнил, как дочки его провожали, дочки
его были сестры милосердия.
Истерзанные, измученные, дошли до немецкой границы. На
границе у немцев были тоже следы войны, ведь наша армия там побыла. Нам везло,
что стояли хорошие погоды. На немецкой земле я понял, насколько Россия отстала:
дороги проселочные немощеные, грязь непролазная, а как переступили границу -
дороги мощеные, по обочине дорог фруктовые деревья. Обидно за свою родину!
На границе дали нам на десять человек ведро картошки и по
куску шпику. Конечно, не могу забыть эту радость за это угощение, хлеба не
давали. Подогнали эшелоны, вагоны товарные, нагрузили, как бочку сельдей, - ни
сесть, ни лечь, только стоя, закрыли вагоны - и в путь. Пока мы проехали
Восточную Пруссию, а ехали мы четыре дня, раз у сутки поезд останавливался у
поле и нас выпускали из вагонов. И тут же баки с так называемой пищей, кушали
кто руками, кто котелком, даже набирали у фуражках. Многие у вагоны не
попадали, были истощенные, слабые.
Итак, нас привезли у лагерь Тукем. Жители Восточной
Пруссии были на нас злы, бросали у нас камни. Поезд останавливается, и мы через
окно испускаем котелок и просим воды, а нам вместо воды дают у котелок разную
гадость, так жители над нами издевались. Это потому, что когда наша армия была
у Восточной Пруссии, она безобразничали, грабили, изнасиловали. Конечно, это
были единичные случаи, а виноваты все, немцы нас считали дикарями.
Лагерь Тукем. Это большой лагерь на десятки тысяч
человек, бараки вкопаны в землю, огорожены проволочным заграждением. Когда нас
выгрузили, подошел к нам русский офицер, тоже с пленных, переводчик, и говорит,
мол, сдались в плен, вы здесь и подохнете. Где нас выгружали, лежала гнилая
картофель. Вот, он говорит, вот чем вас будут кормить. Так и было. Но меня
удивляло: русский офицер и такие слова говорит, своим землякам. Загнали у
лагерь. Что с себя представлял лагерь - в чистом поле бараки укопаны в землю.
Лагерь был разбит на три секции, и каждая секция огорожена проволокой. У первой
секции раздевали до нагола у так называемую баню. Стояла у баках какая-то
черная жидкость, похоже на деготь. Тут большими кистями обмажут все тело,
особенно, где была растительность, постоят немного и отправляют под душ.
Выходишь чистенький. Солдаты были завшивые, грязные. При выходе проверяют, не
осталось ли где-либо волос. Если да, тут же повторяют процедуру.
Хочу рассказать эпизод. Были у нас староверы, они не
брились, у них такой закон, и когда их бороды отваливались, были крики, стоны,
а солдаты смеются. И так, совершенно голых, отправляют у другую секцию, бараки
без постелей, так голые, правда полы чистые. На завтра день делают уколы, а к
вечеру получаете одежды, конечно, не свою, а какую попало. Одежда пропаренная,
сделались чучелами. Кормят плохо, хлеб - 200 г у день, такую порцию получали до
конца войны. И немцы тоже получали такую порцию хлеба, кормили этой гнилой
картошкой.
Побыли в этом лагере три недели, ослабели, но зато
чистые. Но я был закаленный, молодой, я все переносил покорно. Я старался
дружить с хорошими товарищами, ведь были солдаты образованные, культурные, и я
искал таких людей, и я учился у них, у меня и время быстро шло. Были и такие
солдаты, что курили, играли в азаpтные игры. Проиграется, меняет хлеб на табак.
Эти люди падали от истощения, и их увозили из лагеря. Говорили, что был лагерь
для малосильных.
Итак, побыли у лагере Тукем около месяца - и опять в
эшелон. Ехали один день. Лагерь Нойминстер. Лагерь был расположен около
небольшого городка. С вокзала мы пошли через город маршем, у нас уже были свои
командиры. Лагерь был расположен за городом, лагерь был небольшой, тысяч на
пять. С этого лагеря много уходили работать по специальности. У лагере был
ларек, можно было купить папиросы, конфет, галеты. У кого были деньги,
пользовались и покупали. У меня денег не было, [когда] я попал у плен, у меня
было два рубля. Не могу забыть, как прибыли у лагерь, дали нам рисовую кашу.
Какая радость за такое угощение! Хочу напомнить, что население этого городка,
когда мы проходили, смотрели на нас без вражды. У этом лагере я днем и ночью
занимался самообразованием, мне везло на хороших людей.
У меня был товарищ, он был с Риги, фамилия его Иоффе. Он
был старше меня, образован, говорил и читал свободно по-немецки, играл прекрасно
на мандолине. Кстати, у этом лагере можно было достать, купить музыкальные
инструменты. Были солдаты с деньгами, немцы денег не отбирали. Я начал читать
немецкие газеты и быстро усваивал язык немецкий. И что еще - сочинял, конечно,
при помощи моего товарища. Мы очень подружились. Мы расстались, он ушел к
немцам работать у переплетную мастерскую. Я долго скучал по нем. У этом лагере
я сочинил эти стихи:
Настали дни тяжелые, как грянула война,
Во все углы заглянула и каждого нашла.
Одних озолотила, но счастья не дала.
Других взяла в могилу, и стонет вся земля.
На поле лежит раненый солдат,
А дома плачут детки, где же наш папа, говорят
<<...>>
Плачет, надрывается и плачет вся семья,
Так стонет вся Россия, и стонет вся земля.
Снимая шапку, крестится и плачет старый дед,
Рекою слезы льются, да и предела нет.
Ох, долго еще, детки, так плакать будет свет.
Забыли люди Бога, зато и счастья нет.
Я был набожный, я верил у Бога, а когда я попал у плен,
мне стала противна любая религия, я перестал верить у Бога. Как ни странно,
священник благословляет, чтоб бить врага. Также и у католиков. Характерно, что
у нас у армии были солдаты разных вероисповеданий. И когда попали у плен,
ходили в один костел молиться Богу, и враги, и побежденные. Мне стала противна
любая религия, и мне опротивело любое оружие, и это убеждение осталось у меня и
по сей день. За мою жизнь сколько было войн на свете, и я убедился, что у этих
войнах виноваты единицы, правители государств, а погибают миллионы людей
безвинных, которые хотят жить. Я не верю, что люди идут на войну добровольно,
чтобы его убили, это вранье, идут воевать по принуждению. А те, которые толкают
воевать, те остаются невредимыми. Некоторые идут воевать под заблуждением,
большинство не хотят убивать или быть самим убитым. Обидно, что человеческий
труд тратят на вооружение, и это вооружение для убийства людей. Люди друг друга
убивают, звери и то своих зверей не бьют и не пожирают. Люди дошли до такого
прогресса, что изучают Луну, счетные машины и т.д., и не могут, не хотят
договориться, чтобы люди друг друга не убивали. Смерть зачинщикам войны!
Итак, побыл месяц у этом лагере Нойминстер, и погрузили
опять у эшелон - и у путь. Привезли у лагерь Тюстрод, у сторону Гамбурга.
Лагерь большой, опять с секциями. У этом лагере были военнопленные французы и
англичане. Русские пленные были отдельно, нас до них не допускали, они были у
лучших условиях, чем мы. Кормили очень плохо, хлеб получали на три дня по 600
грамм. Здесь держать хлеб невозможно, удержаться очень тяжело, а где его
хранить! Хлеб был только название, что хлеб, всякие примеси в этом хлебе.
Англичане, французы получали посылки, у них благотворительные общества на их
родине, и их поддерживали. А мы, русские солдаты, были забыты. Наши офицеры
были у лучших условиях, их на работу не посылали, и они получали помощь с
нашего Красного Креста посредством нейтрального государства.
Я все время был занят самообразованием. Хожу по лагерю,
где меньше людей, и стараюсь не думать о пище. Я стараюсь что-либо сочинять.
Покажешь товарищам, похвалят, и я доволен. Солдаты стоят около проволоки и
смотрят на пищеблок, когда принесут баланду. Пищеблок был отгорожен проволокой.
Побыли у этом лагере с месяц. Здесь переодели в одежду пленных, т.е.
арестантскую, со всеми знаками. У военнопленных не было фамилий, а только
номера.
Уже октябрь 1915 года. Ночью нас выстроили и прямо с
лагеря - у эшелон. Характерно, как у немцев было организовано: пока мы дошли до
эшелона, мы получили конвейером все необходимое: тарелку с супом, ложку, одеяло,
белье, хлеба на три дня. И это все получили пока дошли до эшелона. Погрузили, и
мы уехали. Чувствуем, что поезд двигается быстро, нас привезли на французский
фронт между Мецем и Верденом. Мец - это крепость немецкая, Верден - крепость
французская. Там нас разделили группами небольшими, отправили на работу. Я
пошел у хозяйственную часть убирать урожай. Вот здесь мы ожили, варили
картофель. Хотя запрещали, но как-то ухитрялись, кушали. Сахар желтый, сырец -
немцы кормили лошадей этим сахаром. Убрали весь урожай - отправили на вырубку
леса. Лес был небольшой. Это просто запущенный парк. У этом парке были густые
деревья, у обхват на два метра, и такое дерево обрабатываем несколько дней. В
то время не было механизации, все вручную, всякими способами.
Здесь я прожил до конца войны. Хочу описать подробно о
моей жизни. Хочу описать, где я очутился. Эту местность оккупировал немец у
французов. Здесь были большие хозяйства. У этом, где нас расположили, это
двухэтажный дом. В нем находился хозяин этого дома, дочь хозяина и батрак
хромой. Немцы оставили ему две коровы и слепую кобылу. Дом большой. В нижнем
этаже находились хозяин с семьей и команда немцев, которые нас охраняли.
Верхний этаж - до оккупации он служил у французов, как у нас амбар. Там лежал
фураж и все для хозяйства. А теперь верх - это наш барак. Устроили палаты
двухэтажные, и это наше жилье. На ночь нас закрывали на замок. Опять та же
параша, каждое утро по очереди ее выносили. Хочу еще описать: рядом с домом был
сарай для коров и лошади, рядом большой сарай, где хранился необмолоченный
хлеб. И весь двор был у квадрате. Двор большой, чувствуется, что здесь жили
крепкие хозяева.
Наша команда была с сто человек. Немцы узнали, что
понимаю по-немецки, меня назначили переводчиком и фельдшером, ведь я на фронте
был санитаром, а здесь я стал фельдшером. На работу я не ходил, там был другой
переводчик. Люди начали получать посылки из дома, на пайке тяжело жить. Наши
ребята устраивались, после работы делали палки, трости, кольца алюминиевые,
вырезали с дерева разные игрушки. Особенно был ходовой товар - плести лапти,
это немцы брали нарасхват. За этот товар немцы давали хлеба и еще какое-либо
съестное. Рядом с нами стояли обозы, транспортная команда, так что покупателей
хватало. Эта местность находилась на полдороге Мец - Верден. Как я писал, Мец -
крепость немецкая, Верден - крепость французская. Немцы находились под
Верденом, у Вердена канонада не прекращалась, земля ходила ходуном. Но мы к
этому привыкли.
В 1916 году ежедневно начали летать самолеты-бомбардировщики
с одной и с другой стороны. Самолеты летали ночью, часто бомбили наше место,
при большой бомбежке немцы уходили у бомбоубежище, а нас закрывали на замок, но
мы так привыкли к бомбежкам, мы радовались, когда французы бомбят немцев. Итак,
я устроен неплохо, это конец 1916 года, у меня много свободного времени. Читаю
немецкие газеты, чувствуется, что и немцы устали от войны. Хотят немцы взять
Верден, но эта крепость не поддается. Итак, Верден немцы не взяли. ...
Война уже всем надоела, и немцы тоже начали роптать.
Начало 1917 года - у России неудачи, у немцев на французском фронте тоже
неудачи. У России Февральская революция, на фронте с обеих сторон солдаты
братаются. И это заволновало тех, кто наживаются за счет войны. Немцы уже
становятся камарадами, то есть товарищами.
Я имею в виду немецких простых людей, рабочих, крестьян.
У Германии началось волнение. Русская революция всколыхнула Запад. Американская
армия высадилась во Франции. Это был удар по немецкой армии, немцы заключили
перемирие с Францией и начали вывозить войска с Эльзаца, за счет этого немцы
укрепились у России. У России революция в полном разгаре с ее прелестями.
Старое разрушим, а новое построим. Конечно, разрушать легче. У немцев приходит
революция иначе, организованно. Отступали, вывозили из оккупированных мест все,
что могли: заводы, имущество - и все отправляли у Германию. И при помощи
военнопленных. Пленных гнали у Германию. Вслед за отступлением немецкой армии
шла американская армия. Снабжена хорошо, все на машинах, пешеходов не было. По
дороге машины подбирали всех пешеходов, такой порядок был у американской армии.
Пришел черед и для нашей команды. Погрузили наше добро и
продукты на телегу, сами запряглись у телегу (лошадей у нас не было) - и у
путь. Дороги были асфальтированные, нетяжело было таскать телегу. С нами шли
несколько бельгийцев гражданских. Они были у Германии на правах пленных. Так на
ночь мы дошли до селения - шахтерский городок. Комендант дал нам помещение для
ночлега. С нами все время была охрана. Я договорился с бельгийцами, что удобный
случай, мы убежим и будем добираться у Бельгию. Так и сделали. Охрана устала,
ночью мы выбрались с помещения - трое русских и трое бельгийцев - захватили
немного продуктов - и у путь. Так мы добирались неделю. Мы старались не нарваться
на немецких жандармов, немцы отступали, и по пятам нажимала американская армия.
Как я сказал, американцы все на машинах, нас посадили на машину, и они нас
довезли до Антверпена. Попрощались с бельгийцами. А нас отвезли у Францию.
Попал я у крепость Верден. Теперь я ознакомился с городом - конечно, одне
развалины - и с крепостью. Это были природные горы, а у горах целый город с
железной дорогой, со всеми удобствами. Три года - сколько крови пролито на этом
участке, и все впустую. Итак, находимся у бараках у Вердене. Хочу напомнить,
что во Франции находился корпус русских солдат. Их прислали в 1916, Николай II
брал займы у французов, и за это послал во Францию корпус лучших солдат.
Характерно, у этом корпусе служил маршал Малиновский, конечно, в то время он
только был в чине прапорщика.
Как известно, Франция была наша союзница, революция в
России разорвала союз, но нашим союзникам это не нравилось, и образовалась
Антанта против России. Корпус находился во Франции, война кончилась, хотелось
им отправить корпус к Деникину, но не тут-то было. Корпусу был приказ сдать
оружие, на что был отказ. Отправился корпус у лагерь. Было два лагеря - Куртел
и Курно, корпус разложился революционно и контрреволюционно. Один лагерь
революционный. А второй контрреволюционный. Характерно - прямого вмешательства
французов не было, мол, разделяются сами. Так и было. Офицерство было против
большевизма. И вот агитация, солдаты терялись. ... Напомню, на Балканах были
наши артиллерийские части, их перебросили у Францию. Они не были революционерами,
сынки буржуазии. В лагере, где большевики, ежедневно митинги, трибуна, сюда
примкнули политические эмигранты, которые находились во Франции. Приказ - сдать
оружие, если не сдадут, возьмут силой - ультиматум. Случилось то, что
артиллеристы, которые прибыли с Балкан, открыли огонь по лагерю. В то время был
митинг, были жертвы, лагерь взяли штурмом и разоружили. Предложили пойти на
работу - конечно, на правах пленных. Малодушные согласились, а те, которые не
согласились, их отправляли у Африку, т.е. их сослали. Вот участь этого корпуса.
А когда корпус прибыл во Францию, их встречали цветами, для любой француженки
было честь поцеловать русского солдата - так говорили. Солдаты были отборные.
Вот так кончилась эпопея корпуса.
Так я у Вердене. У этом районе была военная власть, или
безвластие. Все разорено, и мы, солдаты, устраивались кто как мог. Собрались мы
восемь человек, обосновались в хорошем блиндаже. Все мы играли на музыкальных
инструментах. Блиндаж хороший, с удобствами, кровати. По отношению питания,
ходили к американцам. И они нам [давали] харчи. Так устраивались очень многие
наши солдаты, живем неплохо<...> Критиковали буржуев, генералов. Бывало
выйдешь с музыкой одетый у генеральское или буржуйское, но это была агитация.
Когда хорошо живется, нужно и вина.
У нашей восьмерки был командир, и его приказ
беспрекословно исполнялся. Однажды он приказал найти вина, назначил меня и еще
двоих ребят. Ночью темень, пошли на железнодорожную станцию, видим огонек, а
это была кухня американская. Зашли, русский солдат работал на кухне. Мы у него
спросили, как добыть вина, и он говорит, пройдитесь по эшелонам , и по запаху
вы узнаете, у каком вагоне вино. Характерно, что поезда ходили без охраны, мы
неоднократно открывали вагоны и брали продукты. Достали ведра брезентовые,
чувствуем, что у вагоне вино. Открыли вагон и выкатили 50-литровую бочку. Да,
солдат нас предупредил, что вчера приходили русские и перепились, и их
поколотили. Бочку мы унесли у яму, где выгребают золу с паровозов. Открыли,
ребята накинулись на вино. Я чувствую, что они опьянеют. Так и было. Набрали
ведра с вином, а дойти они не могли, отошли подальше. Я их оставил, прихватил
два ведра вина и пришел у свой блиндаж. Ребята обрадовались, а те, которые
остались, выспались и пришли.
Вот так мы живем. Продукты у изобилии, открой вагон и
бери, что надо, все консервированное, даже хлеб у упаковке, что не черствеет.
От хорошей жизни солдаты начали баловаться, уезжали вглубь Франции и
безобразничали. У нас были ребята выдержанные. Наш командир, фамилия его была
Шишкин, харьковский, играл хорошо на гитаре. Итак, мы жили беззаботно, но
недолго тянулась эта наша легкая жизнь, нас взяли, как говорится, за жабры.
<193> В районе был лес, и в этом лесу стояли бараки, где в свое время
находились французы. [Вышел] приказ, чтоб все военнопленные собрались в этот
лагерь. Наша команда тут же отправилась. Нас у этом лагере кормили хорошо, даже
давали бутылку шампанского на два человека. Многие не пошли у лагерь, им
нравилась партизанская жизнь. Комендант лагеря дал приказ, что нужно работать,
нужно этот лагерь окружить проволочным заграждением. Вопрос - для чего? Ответ -
у этом лагере будут помещаться немецкие военнопленные. Наш ответ - для нас,
товарищи, война кончилась. Назавтра приехали сенегальцы, привезли много
материала, в течение одного дня лагерь окружили проволокой, опять три секции, и
тут же поставили охрану . Конечно, мы не думали, что наши союзники нас окружат
проволокой. Начали насильно приводить наших солдат у лагерь. Нам отвели барак
для культурных нужд, устраивали спектакли, а талантов у нас было. Я участвовал
у оркестре, у хоре, особенно нравились мои сочинения. Я подбирал музыку и
аккомпанировал на мандолине, на гитаре я еще играл неважно. Охрана усиленная. К
нам просачивались, т.е. добирались солдаты с корпуса и также эмигранты,
выступали и освещали нам события у нас на Родине.
Приходили к нам у лагерь священники, белые офицеры, но мы
их мало слушали, мы их просто прогоняли. От нас требовали, чтобы мы пошли
работать, что, мол, отправить на родину нас невозможно, у России гражданская
война. Были малодушные, которые подходили к охране и соглашались идти на
работу. Они, конечно, верно делали, но сломать [себя] было нелегко. Французы
поступили с нами иначе, окружили лагерь войсками. У нас было кое-какое оружие,
но сопротивляться было бесполезно. Поодиночке выводили и спрашивали: кто желает
пойти на работу, в одну сторону, кто не желает - у другую. И так расстались с
хорошей жизнью. <...>
Я попал у эту группу, что не хотела пойти на работу.
У нас был лозунг: отправляйте нас у Советскую Россию. А
если у вас пока нет возможности отправить, то мы обождем, а работать не пойдем.
Мы боялись, что поодиночке нас сломают и отправят воевать к Деникину.
Этой операцией руководили русские офицеры, они вбили у
головы солдатам, что Россией управляют, мол, жиды, надо с ними бороться.
Выстроили нашу команду, погода была дождливая, охрана окружила нас, и мы пошли.
Темень. Мы думали, что нас ведут к железной дороге, для посадки у поезд. Шли
долго. Вдруг подняли шум, подогнали нас к лагерю. Лагерь маленький, бараков
мало, и те заняты немецкими военнопленными. У кого были палатки, покрывались от
дождя. Нас насильно впихнули у лагерь под открытым небом. Ночью подмерзло, люди
завязли у грязи. Здесь я понял, что я сделал большую ошибку, что я не пошел со
своими товарищами на работу. Мои товарищи музыканты ушли на работу. Лагерь был
неблагоустроен, пищеблок был расположен вне лагеря, вышек не было. Охрана была
плохо вооружена. Мы решили уйти из лагеря. Мы разоружили главных охранников, и
мы ушли с лагеря, но нас тут же поймали - и у эшелон.
И отправили нас у [дpугой] лагерь. Лагерь стоял на
большой высоте над уровнем моря. Бараки бетонные, днем жара доходила до 50
градусов, а ночью страшные ветры. Лагерь был расположен у районе Марселя на
берегу Средиземного моря. У этом лагере находились 500 человек. Воды у лагере
не было, вода находилась за лагерем, воду приносили у баках. В этом лагере
французы держали больших преступников, нас охраняли африканцы, мы их называли
сенегальцами. Офицеры, начальство - французы.
В один прекрасный
день нам запретили пойти набирать воду. Офицеры уехали и приказали охране не
давать воды. Так продолжалось три дня. Голод я переносил, но без воды - это
страшно мучительно. На третьи сутки люди не могли разговаривать, ревели, как
дикие. Африканцы любят побрякушки, мы им давали кольца, часы, все, что было, но
воды они нам не дали, обставились пулеметами. И вдруг на наше счастье мимо
нашего лагеря проезжали французские офицеры. Они увидели эту страшную картину, и
они распорядились, чтобы нам дали воды. Страшная картина, как люди утоляли
жажду. Этот случай отразился на психике людей. Я после этого случая вырывал
брови с глаз, нервы были у всех расшатаны. Этот случай всколыхнул начальство, и
нас перевели у город Марсель, у лагерь. Оказалось, что муки, которые я перенес,
были напрасными. С этого лагеря отправляли к Деникину . Я попал опять у
ловушку, и никакого выхода.
Во время войны был организован еврейский легион, у этот
легион входили евреи многих стран. Они воевали на Ближнем Востоке против
немцев. Там были и американцы, и евреи-выходцы из России. После войны легион
расформировали, и солдаты уезжали по домам. Когда солдаты приехали у Марсель,
они узнали, что у Марселе находится лагерь с русскими, и поинтересовались
поисками земляков. Пришли у лагерь. Спрашивают по-русски, нет ли у них
земляков. Их, конечно, интересовали евреи.
Зная, что меня отправляют к Деникину и у лагере
антисемитизм ужасный, пришлось не показаться, что я еврей. Я американцев
отозвал в сторону, и я им говорю, что я еврей, но я в таком положении, что нет
выхода. Они обещали, что завтра придут у лагерь и постараются сделать все
возможное, чтоб облегчить мое положение. Назавтра они пришли и отдали свои
документы начальнику лагеря. Я должен сказать, что американцы пользовались
большим авторитетом у французов. Итак, я пошел с ними, поехали мы трамваем. Еду
и смотрю, как люди свободны. А я уже четыре года у заключении. Привели они меня
у магазин. Хозяин магазина был тоже еврей, выходец из России, с Барановичей.
Фамилия его Елин. Они меж собою поговорили, а я стоял как вкопанный. Подошли ко
мне. Хозяин магазина Елин дал мне у руку пять франков серебром. Я растерялся.
Ведь мне не подаяния нужно, а потом мне говорят, если мне у жизни потребуется
помочь, мне Елин поможет.
Итак, американцы отвели у лагерь, и мы попрощались. Как я
попал у лагерь за проволоку, у меня стало решение - к Деникину я не поеду, и я
начал искать выход. Лагерь был расположен у самом Марселе, огорожен двумя
рядами проволоки, вышки, между проволокой глубокий ров. Я заметил, что у одном
месте есть ход ко рву, туда вывозили мусор с лагеря. И еще я заметил дерево
старое, и оно имеет уклон на ту сторону - такой у меня план для побега. У
лагере я нашел своих земляков пожилых (я их узнал еще дома), я им рассказал про
свое решение, написал я письмо и отдал им, обратный адрес я писал - лагерь.
Вечером стемнело, ночью прохладно, и сенегальцы боятся холода, и они кутаются у
будке. Одел я на себя, что мог, добрался до дерева, дерево нагнулось - и я упал
на другую сторону. Когда я упал, я сразу потерял сознание, но ненадолго. Я
прополз полкилометра, перелез через забор. Были слышны выстрелы, но я уже в
городе, добрался к берегу моря, бродяг полно, бездомных, таких, как я. На мене
была одежда подозрительная, я пошел к Елину, сказал, что я убежал с лагеря. Я
ему говорю, что я нуждаюсь в пиджаке, он отдал мне свой пиджак, я его тут же
поменял на другой.
Итак, я на воле. Четыре года у заключении, за проволочным
заграждением! Я нахожусь у городе Марсель, на берегу Средиземного моря. Люди со
всего мира: белые, черные, желтые, мужчины, женщины. Бродяг, бездомных полно.
Чем занимаются? - воруют, попрошайничают. Проституция, болезни, зараза - так я
попал у этот круг. Иду, слышу на пароходе русский разговор. Я осмелился, пошел
на пароход. Оказывается, этот пароход русский, его угнали с России. Таких
пароходов было много , оне были интернированы французами. Матросы меня приняли
любезно, покормили, и оне мне посоветовали, где можно пока поработать - грузить
лес на баржи. Работа нелегкая, без механизмов, все на своих плечах. Так я
работал с утра до вечера. Заработок скудный, хватало на скудное питание,
ночевал на баржах. Так я прожил, оборвался, грязный. Сижу у баре, обедаю.
Заходят мои товарищи, музыканты, с которыми мы вместе были у Вердене.
Оказывается, те, которые отказались работать, когда нас угнали, их же оставили
у этом лагере, и оне все время были вместе, и никакого горя оне не испытали.
Оказывается, все мои страдания были напрасны.
Теперь мои товаpищи находятся у этом лагере, откуда я
бежал. В этом лагере организовали клуб, их никуда не отправляют, оне имеют
пропуска , ходят по городу. Дали мне совет, чтоб я вернулся у лагерь. Лагерь
принимает и отправляет к Деникину. Оне мне обещали, как я попаду у лагерь, оне
тут же заберут меня к себе.
Хочу напомнить, что во Франции было американское общество
помощи молодым людям, оно помогало русским солдатам, особенно [в] духовной,
культурной жизни, снабжало муз[ыкальными] инструментами. По-моему, она была не
политическая организация, но она делала много хорошего для обездоленных молодых
людей.
Так я опять у лагере. Отправка идет с лагеря полным
ходом, это 1919 год. Товарищи мои забрали меня у свой барак. Помылся,
переоделся, питание хорошее, получил я пропуск ходить у город. Опять новая
жизнь. У лагерь прибывают и отправляют, чувствуется, что у белых последние
вздохи. Я заходил к Eлину чистеньким. Был еврейский праздник. Eлин пригласил
меня, познакомил меня с его женой, детей у них не было. Оне меня приласкали,
было уже поздно, у лагерь поехать уже поздно. Позвонил по телефону у гостиницу,
и я переночевал у гостинице. Пришел у лагерь, а там беспокоились за меня. У
лагере я узнал все ходы и выходы. Я нашел лазейку через водосточную трубу.
Приехал у лагерь мой товарищ по плену, я ему устроил побег. Сам он с Николаева,
у него жена и двое детей на родине. По профессии он жестянщик, я его устроил на
работу, он тоже выходец из России. Хозяин выхлопотал ему документ на право
жительства у Марселе. Заработок у него небольшой, на питание да еще жилье у
него не хватало. Он приходил ночевать у лагерь, я ему оставлял питание, вот так
он жил.
Начало 1920 года. Первого мая я присутствовал на
демонстрации. Бастовали. Французские рабочие требовали, чтобы русских солдат не
отправляли насильно, куда оне не хотят, признать советскую власть и освободить
французских солдат, которые были сосланы в Африку . А французские солдаты были
сосланы в Африку за то, что оне не хотели высадиться у Одессу. После первого
мая лагерь закрыли, всех выстроили для отправки. Оказывается, это была
последняя отправка к белым. Когда нас выстроили, нам сказали, что у кого
имеются поручители и кто хочет остаться, отправлять не будут. У кого был такой
вариант, остались. Назавтра я пошел к Елину, рассказал ему. Он пошел к мэру
города, взял мне такую бумажку, что ручается за меня. Эту бумажку я отдал
администрации лагеря. Эти бумажки отправляли в город Лаваль, и оттуда приходят
разрешения. А пока живу у лагере, кормят, поят, одевают, но недолго у меня
такая хорошая жизнь была. Пришла бумажка с Лаваля - и я вольный. А куда идти
без профессии! Меня выдворяют с лагеря на все четыре стороны.
Как я писал, нас опекало американское общество помощи
молодым людям. Я обратился к офицеру-американцу, я его уже знал, он часто
посещал наши выступления. Я ему все рассказал. Конечно, он мне предложил, если
я хочу, поехать в Америку. Но я ему говорю, что я хочу на родину. Он мне
предложил другой вариант - поработать. Я согласился. Он посадил меня у свою
машину, и мы поехали у город, пришли к его знакомым. Хочу познакомить, куда он
меня привез. Улица Руа Републик, пансион мадам Касер. Хозяйка содержала
пансион, у нее были комнаты для приезжающих и пансион. Хозяйка, старушка, у нее
было две дочери, одна занималась хозяйством, а вторая на бирже коммерсантка.
Что с себя представлял пансион? - большая столовая, один большой стол на
тридцать человек, только были одни обеды. Обеды были у три часа дня. Точно к
этому времени собираются все столующиеся. Каждый имел свое место и свой сервиз.
За обедом, т.е. за столом садились и хозяева. Старушка мне все приготовит, а я
подаю к столу. Порядок такой - блюда подаются у большую посуду, и каждый берет
себе, сколько он может скушать, блюда передают друг другу.
Я помогал старушке на кухне, убирал комнаты вместе с дочкой
хозяйки. Пожил я у них три месяца. Для меня это было унижение, что обслуживаю
буржуев. Ко мне относились хорошо, старушка часто со мной ездила на трамвае,
показывала прелести Марселя. Я для их был выгоден, работал я аккуратно, получал
гроши. Ходил я с хозяйкой на базар, основные продукты нам доставляли. Одним
словом, меня жизнь не удовлетворяла, дочка-коммерсантка была несимпатичная, она
начала придираться ко мне на мою работу. Скажу вам правду, что однажды я
выругался по-русски, хорошо, что она не поняла.
У свободное время я ездил у лагерь, тянуло меня к своим.
Прихожу я к своим, мои товарищи мне говорят: "Танцуй!" Оне мне дают
письмо с родины. Письмо мне пишет Абрам,6
пишет, что все наши живы, Хася7
вышла замуж, имеет ребенка. Пишет: "Дорогой брат, если живется недурно,
живи счастливо, пока люди не поймут, что оне сами себя уничтожают". Как
попало письмо мне, я вам говорил. Когда я убежал с лагеря, я передал письмо и
адрес для передачи моим родным. Письмо было передано родным, ответ шел через Швейцарию.
Была такая деятельница, Брешко-Брешковская, она помогала разыскивать родных.
Получил письмо, и работа не идет, часто играю на
мандолине, пою. И мои хозяева удивляются, мол, я в таком положении, а жизнь
радостная. Они не могли понять мои чувства, это получалось, как купец и
сапожник.
Итак, настроение хорошее, жду отправки на родину. Моя
хозяйка уговаривает меня, чтобы я не поехал, обождал, пока на родине буря
успокоится. Итак, Одесса советская, готовят отправку у Одессу. Итак, я прощаюсь
с Елиным, приношу благодарности и ухожу у лагерь. У моей хозяйки был
квартирант, швейцарец. Он заболел и скончался у больнице. Остались у него вещи,
конечно, одежда. Хозяйка отдала мне, оказалось у меня два чемодана с этим
барахлом. Конечно, во Франции эти вещи ценности не имели, а у России после
такой разрухи оне имели какую-то ценность. Так я забрал эти два чемодана,
попрощался с хозяйкой и уехал у лагерь. Как попадаю у лагерь, теряю мои права,
т.е. свободу, сдаю свой документ, и я опять у неволе. Елину я обещал, когда я
приеду на родину, я побуду у Барановичах у его родителей, но я слово не
выполнил по многим обстоятельствам. Да эти чемоданы мне принесли много
неприятностей, и домой я их не привез. Как я писал, я устроил товарища по
плену, он работал жестянщиком. Я держал с ним связь, и он собирался поехать
вместе со мной. Перед отъездом он раздумал, он решил поехать у Америку, а я на
родину. Я ему обещал, что я побуду у Николаеве, где его жена и двое детей, и
тоже слово не сдержал.
Итак, отправка. Построились, вышли за ворота, окружила
нас охрана усиленная, даже конница. Идти несколько километров до пристани, и я
со своими чемоданами. Откуда явились люди на грузовиках! Лозунги, цветы,
корзины с апельсинами - "Вива ля русс! Вива ля большевик!" - "Да
здравствует Россия! Да здравствуют большевики!" Сколько бодрости,
гордости, патриотизма за свою свободную Родину! Конечно, это трудно передать
словами. Только одно мешает - несчастные чемоданы. Погрузили нас на
пароходы"Александр III" и"Николай II". Пароходы небольшие.
Это те пароходы, которые стояли на причале и меня одно время приютили. Так мы
погружены у пароход, а на палубе нас забросали цветами и апельсинами. Это нас
провожал французский рабочий класс. Ехали до Константинополя 8 суток без
привычки, корабли малого тоннажа, качало, люди болели. У Константинополе -
тщательный обыск и пересадка на большой пароход немецкий. У этот пароход
вместились солдаты с двух пароходов, и еще приехали с Африки наши солдаты с
корпуса, который был сослан, который не хотел воевать против большевиков. Итак,
отправляемся через Дарданеллы. Ехали до Одессы двое суток. Нас провожало два
миноносца, по дороге попадались мины, их пришлось уничтожать. Сорок верст не
доезжая Одессы, пароход бросил якорь. Пароход у Одессу не пошел. Несмотря что у
нас был тщательный обыск, все-таки появились красные флаги, лозунги. Охрана у
нас была французская. Сколько радости, увидели родную землю!
Итак, пароход"Батавия" спустил якорь за 40
верст от Одессы. Тут же нас сняли с продовольствия. Приехали под вечер, утром
приехали представители с Одессы, и начался обмен 250 русских
<<...>>. Перевозка продолжалась три дня. Катер и баржи крытые, что
перевозят зерно, - на таком транспорте нас перевозили, и мы еще были голодные.
Мы не рассчитывали, что нас снимут с довольствия, мы могли запастись
продуктами. Я попал на третьи сутки, транспортировка продолжалась пять часов.
Побросали людей у баржи. Когда пришвартовались к пристани, нас встречал
оркестр, представители, митинг. Когда нас выгрузили и мы попали на берег, мы
были измучены, нам не до речей. Конечно, те, которые имели запас питания,
переносили легче. А я все со своим багажом! По приезде у Одессу, нам сказали
оставить вещи, у кого имеются, и мы [идем] пешком. Я, конечно, свои чемоданы
оставил, а рюкзак и боковую сумку взял с собой. Шли долго, у городе света не
было, людей на улице мало. Привели нас у помещение бывшего пивоваренного
завода. Ночь повалялись на полу. Назавтра искал свои вещи, одного чемодана не
стало, и не у кого спрашивать. Кушать не дают, со двора не пускают, одно
спасение - приносили к забору продукты и меняли на вещи - и так шло у ход все,
что было, на продукты. К обеду нам дали бурду такую, как у немецком плену.
Целый день приходили ораторы на трибуну, и нас обрабатывали. Вечером строем нас
повели у театр. Впереди шел оркестр, оркестранты были гражданские, халтура. У
театре не было представления, опять ораторы голосовали, кто за советскую
власть. Конечно, никто не был против. Назавтра вышел бюллетень, что все,
которые прибыли с Франции, пожелали вступить у Красную Армию. Некоторые
просились, чтоб отпустили повидаться с родными, получали ответ, мы бы, мол,
тоже хотели поехать повидаться со своими семьями.
Итак, мы мобилизованы. Так мы живем два дня у Одессе,
меняем барахло на продукты питания. Что еще обидней, на рынке полно
спекулянтов, завалено продуктами - вареное, жареное, а мы, солдаты, голодные.
Вот это для меня было непонятно! На третьи сутки нас выстроили, вещи сдали на
хранение. Два красноармейца, три наших солдата (мы отличались от красноармейцев
- лучше одеты, справные ребята) выдали нам винтовки - и у поход. Где-то за
Одессой обнаружили банду, она называлась Заболотного. Ходили мы пять дней,
прочесали всю местность, а сопротивления не встречали. Настроение дурацкое,
сталкивался с многими несправедливостями. Пришли у Одессу, начали нас
расформировывать - кто куда. Записался я поехать у черниговскую конвойную
команду, авось проездом увижусь с родными. Я ведь их не видел 5 лет. Поезда с
Одессы еще не ходили. Первым поездом, который шел с Одессы, нас отправили. Для
нашей команды был отдельный вагон, конечно, товарный. Что творилось около
эшелона, не могу описать. Люди садились на крышах, буферах, мешочники возили
соль, продукты, были женщины с детьми, старики. Солдаты не были у силах
отгонять людей от эшелона, сильные уезжали, слабые остались, было много
несчастных случаев.
С Одессы до Харькова мы ехали две недели. Угля не было,
дров не было. Останавливались на малых переездах. Паровоз отцепляют, и паровоз,
мол, уходит за топливом. На паровозе полно мешочников. Конечно, и машинисту
неплохо живется, каждый что-либо подбросит. Были случая, останавливались, где
лес, и так называемые пассажиры уходят у лес и приносят на себе дрова, чтоб
поезд мог следовать дальше. У вагоне стояла железная печка. Меняли барахло на
продукты. Зима, холод, у вагоне тепло, тесно, но не у обиде. Ехали до Харькова
две недели, впечатление разное, разные разговоры, разные слухи. Поистине
революция мне была непонятна - одне обжираются, а другие голодают. Армия
впроголодь, а власть - рабочих и крестьян. Я недопонимал, что это не так
просто. Харьков считался центр Украины, главк нашей команды находился у
Харькове, у Харькове наш вагон загнали у тупик до особого распоряжения.
Итак, я на родине почти месяц, и не могу разобраться, что
делается. Я и два мои товарища решили пойти у партийную школу и там узнать
правду. У Харькове была, она называлась губернская партшкола. Она находилась у
бывшем доме института. Большой дом, большие классы, общежитие. Одним словом,
нам хотелось, чтобы нам объяснили у партшколе, в чем заключается революция и
советская власть. Нам предложили, чтобы мы учились, и нам дали справку, что
школа нас принимает на учебу. С этой справкой мы явились к нашему начальнику и
попросили, чтобы он нас отпустил у школу. Начальник оказался бывший царский
офицер, и он нам отказал нашу просьбу. И он вместо школы написал на нашем
заявлении, отправить у распоряжение военкомата, и тут отдал распоряжение, чтоб
нас выселили с вагона. И мы очутились на улице, т.е. на вокзале. У военкомате
оказались люди хорошие, и они нам посоветовали, чтобы мы потребовали у
начальника справку, кто мы такие, т.е. что мы прибыли с Франции. И мы добились
этого.
Итак, пока мы все оформляли (а ведь были на вокзале), у
одного моего товарища порезали корзину и вытащили все, что у него было. Товарищ
заболел, и его увезла скорая помощь. О судьбе товарища я не знаю, сколько
справлялись, но безрезультатно. С вокзала возили больных, свирепствовал тиф.
Так мы остались вдвоем. Добрались до партшколы, нас приняли, и мы курсанты.
Дали комнату на 6 человек. Кровати, белье, и мы студенты на два месяца. Школа
называлась совпартшкола. Учеба для меня была непонятной, я ведь у школе никогда
не учился. Конечно, писать, читать я могу, но остальные предметы - я даже не
знал таблицу умножения. И нас начали учить таким предметам, как луна, звезды.
Мой товарищ, его фамилия Голубчик, он был старше меня и вполне грамотный, ему
было легче.
Но это все ничего, я думаю, что я все-таки преодолею. И
опять у меня травма.
Товарищи, которые находились со мной у одной комнате,
заговорили меж собою, что, мол, жалко было его расстрелять, но трубка у него
была уж очень хорошая. Этот разговор меня ошеломил. Настроение ужасное, ничего
у голову не лезет. И я начал теряться. Думал, что у этой школе должны быть честные,
но после этого разговора мне стало все противно. Мой товарищ, который пришел у
школу, кончил школу, и его отправили учиться у горный институт. Он меньше
реагировал на все, ему и учеба шла легко.
Хочется повидаться с родными. 1921 год. <...> '
1 Моисей - муж сестры И. И. Ратнера Любови Исаевны
Ратнер, во время Великой Отечественной войны служил танкистом, горел в танке,
вернулся калекой. Умер на 65-м году жизни. Любовь Исаевна пережила блокаду,
вырастила троих детей, умерла вскоре после войны.
2 И. И. Ратнер был зачислен в 4-й Копорский пехотный полк
санитаром 6 января 1915 года. Вычеркнут из списков полка 15 июля 1915 года.
3 Вера Исаевна - сестра И. И. Ратнера (1889 г.р. - ?).
4 А. Г. Сандецкий (1851-1918) - генерал от
инфантерии. Расстрелян
5 П. В. Ренненкампф (1854-1918) - генерал от инфантерии.
В начале Первой мировой войны командовал армией. Расстрелян по приговору
ревтрибунала.
6 Абрам Исаевич - брат И. И. Ратнера (1898 г.р. - ?).
7 Хася Исаевна - сестра И. И. Ратнера (1892 г.р. - ?).
Публикация и пpимечания Е. Гpигоpьевой