OCR и форматирование Nina & Leon Dotan (03.2004)
ldn-knigi.lib.ru (ldn-knigi.narod.ru) (ldn-knigi@narod.ru)
{Х} - Номера страниц соответствуют началу страницы в книге.
ВАСИЛИЙ ШУЛЬГИН
Дело Бейлиса
Из книги 'Годы',
Издательство
'Новости', 1990
{134} Какие же были факты, на основании которых можно было бы начать против Менделя Бейлиса судебный про-цесс?
На Верхнеюрковской улице, на окраине Киева, стоял двухэтажный деревянный дом, где на втором этаже жила {135} со своим мужем, мелким почтовым чиновником, содер-жательница воровского притона Вера Владимировна Чеберяк. У нее было трое детей - две девочки. Валя и Люда, и мальчик Женя, товарищ ученика Киевософийского духовного училища Андрюши Ющинского. Что квартира Чеберяк посещалась профессиональными вора-ми, было известно киевской полиции. Веру Владимиров-ну не раз арестовывали, делали обыски, находили краде-ные вещи, таскали по участкам.
Утром 12 марта 1911 года, в день исчезновения, Андрюша зашел за Женей, чтобы сходить с ним в усадь-бу Бернера, привлекавшую детей пустырем, поросшим лесом, расположенным по широкому склону горы, спус-кающейся к Кирилловской улице. Внизу, за горой, рас-стилалась просторная даль с излучинами Почайны, вид-нелся кирпичный завод с такими же навесами, трубами и 'мялами', как и на заводе близлежащей усадьбы купца Марка Ионова Зайцева, у которого работал приказчиком Бейлис.
'Мялы' - это сооружения, где мяли, то есть месили, глину для кирпичей Когда рабочих не было, на этих 'мялах' дети играли в карусель, катаясь на свобод-но вращающемся шесте, прикрепленном к вбитому столбу.
Набегавшись в усадьбе Бернера, Женя со своим това-рищем Андрюшей вернулся домой, на Верхнеюрковскую улицу. Это событие прежде всего отмечает обвинитель-ный акт. Но как?
После исчезновения Ющинского Женя Чеберяк рас-сказал председателю молодежной организации 'Двугла-вый орел' студенту Владимиру Голубеву, что вернулся домой вместе с Андрюшей. Однако при последующих разговорах с Голубевым он стал отрицать этот факт, хотя свидетели Казимир и Ульяна Шаховские, жившие неподалеку от квартиры Чеберяк, удостоверили, что ви-дели мальчиков вместе у Жениного дома.
Но почему этим делом заинтересовался студент Голу-бев? Что ему, собственно, было нужно? Одно обстоя-тельство может сразу все разъяснить. Девизом этого студента служило: 'Понеже всякий жид - гад есть'.
Поэтому-то отказ Жени Чеберяк от первого показания Голубеву свидетельствует, что лица, которые могли вну-шить такой отказ, были заинтересованы в том, чтобы скрыть возвращение Андрюши из усадьбы Бернера к до-му Веры Чеберяк. И эти лица должны были быть для {136} Жени достаточно авторитетными, чтобы он их послу-шал.
Указание на Бейлиса впервые появляется в показании Казимира Шаховского, служившего фонарщиком у под-рядчика по освещению улиц той окраины Киева. По его словам, через три дня после исчезновения Андрюши он спросил встретившегося ему на улице Женю Чеберяк:
'Ну, как ты погулял с Андрюшей в тот день, когда я видел вас вместе?'
Женя ответил, что им не удалось тогда хорошо по-играть, так как в усадьбе Зайцева их спугнул недалеко от кирпичеобжигательной печи какой-то мужчина с черной бородой.
'Давая такое показание судебному следователю, го-ворится в обвинительном акте, Шаховской заявил, что, по его мнению, мужчина с черной бородой был приказ-чик завода Мендель, и при этом высказал предположе-ние, что Мендель принимал участие в убийстве Ющинского, а Женя Чеберяк заманил Андрюшу в усадь-бу этого завода'.
Вот где начало 'дела Бейлиса' - предположение Ка-зимира Шаховского, что названный Женей Чеберяк 'мужчина с черной бородой' был Мендель Бейлис, кото-рый, по мнению проницательного фонарщика, принимал участие в убийстве Ющинского!
Но почему Шаховского, по утверждению соседей, 'редко державшегося твердо на ногах', заинтересовал вдруг вопрос, как Женя Чеберяк 'погулял' три дня назад с Андрюшей Ющинским?
Как мог Женя не знать если не фамилии, то хотя бы имени приказчика, жившего 12 лет на той самой завод-ской усадьбе, где он с Ющинским играл чуть не каждый день? А если знал, то почему не назвал?
Все эти обстоятельства прямо свидетельствуют про-тив разумности предположения о виновности Бейлиса. Это не улика против него, как утверждает обвинение, а наоборот. Но в дальнейшем от такого прочно заложен-ного 'фактического' фундамента фантазия начала бы-стро разыгрываться, захватывая все большее количество 'свидетелей'.
Так, жена Казимира Шаховского Ульяна показала, что некая нищенка Анна Волкивна рассказала ей, будто, когда Женя Чеберяк, Ющинский и какой-то третий маль-чик играли в усадьбе Зайцева, живущий там мужчина с черной бородой схватил на ее глазах Андрюшу и {137} потащил его при всех, среди бела дня в обжигательную печь. Однако сама Волкивна, оказавшаяся Захаровой, заявила на следствии, что такого разговора она с Ульяной не вела.
Несмотря на это, Ульяна продолжала под чьим-то нажимом добиваться своего и, как показывают докумен-ты, в пьяном виде сообщила производившему розыски по делу агенту Полищуку, что муж ее Казимир 12 марта лично видел, как Бейлис тащил к печи Ющинского.
Вот эти-то бессмысленные свидетельства супругов Шаховских, которые к тому же, по утверждению следова-теля, несколько раз изменяли свои показания и сами себе противоречили, и легли в основу обвинительного акта о предании Бейлиса суду.
К ним были присоединены еще более фантастические документы. Например, записка Бейлиса к своей жене, причем написанная не им, а будто бы от его имени тюремным сидельцем, и переданная вовсе не жене заклю-ченного, а другим тюремным сидельцем тюремному над-зирателю.
Показание некоего Козаченко свидетельствовало, будто Бейлис предложил ему за известную сумму отра-вить двух свидетелей и между ними Наконечного, кото-рый, будучи допрошен на следствии несколько раз, не-изменно давал благоприятные для подсудимого отзывы.
Муж Веры Чеберяк доносил, будто Женя рассказывал ему о двух приезжавших к Бейлису евреях в необычных костюмах, которых он видел молящимися.
Но кульминационным пунктом обвинительного акта является показание девятилетней дочери Веры Чеберяк Людмилы о том, как она, Женя, Ющинский, Евдокия Наконечная и другие дети катались на 'мяле' и 'вдруг увидели, что к ним бежит Бейлис с двумя евреями', все дети бросились убегать и успели скрыться, Андрюшу же евреи схватили и потащили к печи. К сожалению, в обви-нительном акте не объясняется, каким образом публич-ное похищение евреями Ющинского на дворе завода не было обнаружено в тот же день и даже в ту же минуту.
Таков был обвинительный акт по делу, взбудоражив-шему всю Россию и привлекшему к себе внимание всего мира!
* * *
28 сентября 1913 года я опубликовал в ? 267 'Киевлянина' критический разбор произведения {138} киевской прокуратуры по делу Бейлиса. Можно себе предста-вить, какую реакцию это вызвало в правых кругах. На редакцию газеты обрушился целый поток самой отбор-ной брани, причем немало было обвинений и в том, что 'Киевлянин' куплен жидами'.
Но ни один из этих людей, проклинавших меня на все лады, не произнес ни одного слова в опровержение моих утверждений о полной несостоятельности обвинительно-го акта по делу Бейлиса. И даже после того, как лексикон сквернословия был исчерпан и, казалось бы, пора было бы приступить к спору по существу, юристы молчали.
Почему? Разве среди консервативного русского обще-ства было мало лиц с юридическим образованием или принадлежащих к судебному ведомству? Почему же только брань заливала газетные столбцы, и никто из них не отважился опровергнуть мою критику по существу?
Дело в том, что 'Киевлянин' выступал с определен-ным утверждением о полной неудовлетворительности обвинительного акта только потому, что ему была известна беспристрастная оценка, которую дали этому документу неподкупные юристы.
А почин правдивому отражению этого дела на страницах 'Киевлянина' положил Дмитрий Иванович Пихно.
За год до своей кончины он опубликовал в ? 148 'Киевлянина' за 1912 год разоблачения, которые были сделаны по делу об убийстве Ющинского начальником киевской сыскной полиции Николаем Александровичем Красовским, жестоко за это поплатившимся.
Это был опытный сыщик, открывший целый ряд крупных преступлений, розыски по которым считались уже прекращенными ввиду отсутствия в руках местной полиции каких-либо нитей к их раскрытию. И когда в де-ле убийства Ющинского работа чинов местной сыскной полиции потерпела фиаско, тоже был приглашен Красовский. Он с несомненной очевидностью установил, что мальчик Андрюша был убит воровской шайкой в кварти-ре Веры Чеберяк с целью избавиться от мальчика, кото-рый знал, что делается в шайке. А ритуальный способ его убийства являлся удобным поводом, чтобы вызвать еврейский погром и замести следы преступления.
Однако вместо благодарности за раскрытие преступ-ления, как писал Дмитрий Иванович в 'Киевлянине', Красовский 'почему-то был устранен от этого дела. {139} Затем он был причислен к штату губернского правления и наконец 31 декабря 1911 года совершенно уволен'.
В. Г. Короленко, бывший на судебном процессе Бейли-са, рассказывает:
'Там я видел господина Красовского уже в штатском платье и в очень щекотливом положении: господа 'обви-нители' настойчиво, упорно и не особенно тонко стара-лись внушить присяжным, что он не просто бывший по-лицейский, а мрачный злодей, отравивший при помощи пирожного детей Чеберяковой...'
Обвинители старались это внушить потому, что вско-ре после нахождения 20 марта 1911 года в пещере на склоне горы в усадьбе Бернера трупа замученного маль-чика Андрюши дети Веры Чеберяк, с которыми он играл там, Женя и Валя, умерли от дизентерии. По этому пово-ду также немало было в газетах всяких кривотолков и намеков.
Опубликование газетой 'Киевлянин' расследований Красовского по делу загадочного убийства Ющинского вызвало в Думе целую бурю. За неделю до роспуска пос-ледней, пятой сессии Государственной думы третьего со-зыва, в 145 заседании 2 июня 1912 года, председатель М. В. Родзянко огласил нижеследующее заявление:
'Нижеподписавшиеся члены Государственной думы предлагают поставить на обсуждение в одно из бли-жайших заседаний внесенное правой фракцией Государ-ственной думы заявление о запросе министру внутренних дел о незакономерных действиях чинов киевской поли-ции по поводу следствия по делу об убийстве Андрея Ющинского'.
Родзянко понял это заявление таким образом, что ав-торы его просят назначить особое вечернее заседание для рассмотрения вопроса по существу. Но это было очень трудно осуществить ввиду скопления многих неразоб-ранных дел перед закрытием третьей Думы.
Лидер социал-демократической фракции (меньшеви-ков) Е. П. Гегечкори ознакомил членов Думы с разоблаче-ниями Красовского, опубликованными в 'Киевлянине', после чего обратился к ним с призывом голосовать за внесенное заявление:
- Я полагаю, что все русское, все честное русское об-щество должно сказать: довольно этого позора, доволь-но этой лжи, довольно этого человеконенавистничества, {140} которые развиваются этими господами. Я полагаю, что все те, которые не боятся правды, все те, которые заинте-ресованы раскрытием истины во всем этом кошмарном деле, должны голосовать за наше предложение.
Между тем Г. Г. Замысловский, внесший полгода назад свой запрос министрам о незакономерных дей-ствиях киевской полиции, молчал. Понятно, что после того, что опубликовал Дмитрий Иванович, ему было не-выгодно допустить разбор этого дела. Бейлис уже был арестован, все 'чины полиции', захотевшие установить истину, устранены, и следствие шло уже по заранее наме-ченному, угодному ему пути. Поэтому он молчал.
Во время прений по вопросу, назначить или не назна-чить вечернее совещание для рассмотрения запроса Замысловского, граф Алексей Алексеевич Уваров ехидно задал мне провокационный вопрос, чтобы еще более скомпрометировать правых. Дело в том, что тогда я еще не выступал публично, ни с кафедры, ни в печати, в защи-ту Бейлиса. Он сказал:
- Мне лично хотелось бы знать, как объяснит по-чтенный Василий Витальевич Шульгин те разъяснения, которые были сделаны в 'Киевлянине', в органе не ме-нее почтенного господина Пихно? Родственная связь этих обоих почтенных членов палат вам известна, поэто-му нам, конечно, будет крайне интересно, когда мы бу-дем этот вопрос обсуждать, знать взгляд Василия Ви-тальевича на мнение господина Пихно.
На это я ответил:
- Член Думы граф Уваров сделал мне честь обра-титься ко мне с тем, чтобы я высказал свое мнение, ве-роятно, по тому, что здесь происходит в зале... Я пола-гаю, что 'Киевлянин', который открыл свои страницы для того, чтобы представить на суд общества другое мнение, мнение тоже авторитетное, ибо оно исходит от опытного сыщика, заслуживает такого же внимания, как и мнения тех людей, которые смотрят на это иначе. Но как вы хотите, чтобы не только я, но даже Государст-венная дума этот вопрос разрешила? Ждите, что скажет суд.
После моих слов приступили к голосованию, и боль-шинством в 104 голоса против 58 было принято решение созвать вечернее заседание по этому делу.
Но, как я уже говорил, практически сделать это было невозможно. Перед закрытием все вечера у Думы были уже заранее распределены. Поэтому накануне последнего {141} дня занятий, в 10 часов вечера 8 июня 1912 года, лидер партии кадетов Павел Николаевич Милюков, когда это-го никто не ожидал, вновь поднял вопрос от имени фрак-ции народной свободы о рассмотрении запроса Г. Г. Замысловского.
Под возмущенные крики правых он сказал, что над трупом несчастного ребенка до сих пор не прекращается погромная агитация, и кошмарная легенда о ритуальном убийстве, пущенная в ход, как теперь оказалось, лицом, близким к предполагаемым убийцам, снова подхвачена и выносится на кафедру Думы. Ввиду того что работа за-канчивается, фракция народной свободы требует выпол-нения недавнего постановления Думы немедленно.
Пусть бесстыдные агитаторы, - сказал он, - не пропускавшие ни одного случая, чтобы не осквернить трибуны Государственной думы наглыми, лживыми... (Справа шум и голоса: 'Что такое, что такое?')... слова-ми кровавого навета... (Справа шум и голоса: 'Что та-кое? Boн оттуда! Бессовестный агитатор! Вон!' Рукоплес-кания слева, звонки товарища председателя М. Я. Капустина)... получат достойное возмездие.
В противном слу-чае третья Дума унесет с собой в историю клеймо морального сочувствия изуверной легенде... (Справа шум и голоса: 'Стыдно!')... пущенной в обращение профессио-нальными преступниками... (Справа голоса: 'Бессовест-ный нахал!')... поддерживаемыми профессиональными погромщиками.
Шум, крики и ругательства заглушили последние слова Милюкова. Его неожиданное и резкое заявление взбудоражило страсти. Конечно, фракция правых была убеждена, что этот вопрос в третьей Думе поднят не бу-дет, когда оставался всего один день ее работы.
Милюкову отвечал Замысловский. Назвав его высту-пление 'крикливым и рекламным', он сказал, что 'при такой речи, преисполненной ругательств, спокойствия в Думе быть не может, а нам сегодня с высоты престола сказано, что там, где нет спокойствия, не может быть и настоящего государственного дела'.
Прикрывшись, таким образом, сенью престола и разумея под 'настоящим государственным делом' осуждение невинного Бейлиса в ритуальном убийстве, Замысловский отмахнулся от всяких разоблачений, зая-вив, что сколько бы ни кричали 'жиды и их подголоски' о важности этих разоблачений - грош им цена. Это су-щий вздор, очередная рекламная шумиха.
{142} - В деле Ющинского ничего не изменилось, - ска-зал он. - Судебная власть написала обвинительный акт о Менделе Бейлисе, написала, что это именно он в со-участии с другими лицами убил, замучил христианского ребенка, что именно эти лица нанесли ему 43 укола, 'высосали' кровь. Из всей обстановки дела совершенно ясно, что это убийство ритуальное...
- Развить вопрос о ритуальных убийствах с доста-точной подробностью и обстоятельностью с думской ка-федры является нашей целью... Приступим к рассмотре-нию запроса, - воскликнул Замысловский под рукоплес-кания правых, но добавил, сходя с кафедры: - Хотя раз-вить его, к сожалению, теперь, когда без десяти минут одиннадцать, нельзя.
На это именно он и рассчитывал. Развернулись бур-ные прения со взаимными оскорблениями и обвинения-ми, но стрелка часов неумолимо подходила к одиннадца-ти, когда заседание закрывалось. За выражение 'вшивые босяки', высказанное по адресу левых, В. М. Пуришкевич был лишен слова. Но Е. П. Гегечкори, под шум и звонки председателя, успел все-таки сказать рыцарям ритуаль-ных убийств:
- Ваши завывания каннибальские делу не помогут... Вы теперь стараетесь спрятаться в кусты... У вас, кроме ругани, ничего не осталось... Депутат Замысловский, ко-торый старался опозорить Красовского, забыл, что все показания свидетелей, указанные в исследованиях Кра-совского, были подтверждены перед жандармским пол-ковником П. А. Ивановым, в присутствии прокуратуры, так что опорочить сейчас эти исследования Красовского вам не удастся, господа!
А трудовик А. А. Булат выкрикнул последним, под за-навес:
- Я утверждаю, что убийцы Ющинского, вдохнови-тели убийства Ющинского не евреи, а Чеберяк и господа справа, которые позаботились об этом убийстве.
Председатель М. В. Родзянко поставил на голосование предложение о продолжении на завтрашнем заседании обсуждения заявления о запросах по делу Ющинского, но оно по причинам, изложенным выше, было отклонено большинством в 111 голосов против 87. Заседание закры-лось в 11 часов 13 минут вечера.
А на следующий день, 9 июня 1912 года, в 3 часа 53 минуты пополудни по высочайшему указу {143} Правительствующего Сената третья Дума была распущена до но-вых выборов.
Дело ясно. Посадить на скамью подсудимых еврея, обвиняемого в ритуальном убийстве, при явно нищен-ских уликах, не только не этично, но и не умно.
И нечего было притворяться простачками и говорить, что это не мы оскандалили себя на весь свет, а еврейские газеты, ко-торые разнесли дело Бейлиса во все концы мира. Не надо притворяться младенцами, родившимися вчера на свет. Неужели мог быть хоть один столь наивный обыватель, который надеялся, что еврейская печать будет молчать по такому чисто еврейскому делу?
Но как? Это страшное злодеяние, эта мученическая смерть ребенка останется без возмездия? Неужели кровь Андрюши Ющинского не вопиет к небу?
Когда это твердили потрясенные ужасом преступле-ния люди, их вопль вызывал сочувствие. Но когда на этот путь становились те, у которых в сердце не оста-лось ничего, кроме политической злобы, а ум, холод-ный и расчетливый, жестокий, давно привык заглушать какие бы то ни было порывы жалости и сострадания, тогда такие рассуждения звучали отвратительным лице-мерием.
Что же, покойному мальчику станет легче оттого, что на двадцать лет отправят на каторгу человека, который его пальцем не тронул? Кровь мальчика перестанет во-пиять к небу тогда, когда на скамью подсудимых сядут люди, которые его действительно убили.
А наша киевская молодежь из 'Двуглавого орла', как свидетельствует 'Киевлянин', поощренная примером корифеев Думы и газетного дела, дописалась до утверж-дения, что если Бейлис и невиновен, то это вовсе не важ-но. Почему?
Потому что, если Бейлис и не убивал Ющинского, то все же ему место на каторге, ибо он 'один из тех, кто с радостным смехом приветствовал на-ши поражения и торжествовал, что наших солдат убито больше, чем вражеских, кто убивал или подстрекал к убийству русских, наших лучших людей, кто наполняет ряды революционного подполья'.
Вот к чему приводит отрицание всякого правосудия! Но надо сказать, что безголовые двуглавцы имели толь-ко смелость сделать вывод из посылов, подсказанных им старшими. А что же проповедовали их учителя, те {144} корифеи газетного дела, которым они тщились подражать?
Вот что писала газета 'Русское знамя' перед процессом Бейлиса в ? 177 за 1913 год:
"Правительство обязано признать евреев народом, столь же опасным для жизни человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество по отношению к людям и уничтожение которых поощряется законом... Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постоянно вымирали: вот в чем со-стоит ныне обязанность правительства и лучших людей страны'.
Таким образом, оказывается, что идеи Гитлера были за много лет раньше взлелеяны в блистательном Санкт-Петербурге, в газете, именовавшей себя 'Русское знамя'.
После таких уроков киевским двуглавцам смелее и последовательнее было бы проповедовать, что евреи вообще суду подлежать не могут, а просто ссылаются на каторгу по приказу их вождя студента Голубева: 'Поне-же всякий жид - гад есть'.
Если бы такой закон был проведен через Государ-ственную думу, то доказательства существования ри-туальных убийств стали бы излишними.
* * *
Решительный день приближался. Дело Бейлиса закан-чивалось среди величайшего напряжения и возбуждения. Два с половиной года томился в заключении дотоле ни-кому не известный приказчик, упорно отрицавший свою вину.
Директор департамента полиции Степан Петрович Белецкий не жалел сил и средств для обоснования обви-нения. По указанию Замысловского за огромные деньги полицией были выписаны из Италии старинные книги, содержащие доказательства ритуального употребления евреями крови. Из государственных архивов были извле-чены все дела, в которых имелись какие-либо указания на ритуальные убийства. Для обвинения на суд министром юстиции был командирован товарищ прокурора Петер-бургской судебной палаты О. Ю. Виппер. В помощь ему, в качестве гражданского истца, в Киев выехал сам Замысловский.
Всего по делу было вызвано 219 свидетелей и 14 экс-пертов, среди которых выделялись магистр богословия {145} ксендз Юстин Пранайтис, профессор И. А. Сикорский, доктор медицины профессор Д. П. Косоротов, известный юдофоб присяжный поверенный А. С. Шмаков, подтверж-давшие ритуальный характер убийства.
Неугодные обви-нению свидетели бесцеремонно отстранялись.
Петер-бургским комитетом отпора 'кровавому навету' была организована защита Бейлиса, в которой приняли уча-щие лучшие адвокаты того времени: О. О. Грузенберг, А. С. Зарудный, Н. П. Карабчевский, член Государственной думы кадет В. А. Маклаков.
Не только Россия, но и Запад напряженно следили за ходом этого грандиозного процесса, на котором меди-цинские светила и доктора истории вели диспут со взломщиками и притонодержателями - главными сви-детелями со стороны обвинения.
Но спасти честь русского имени перед лицом всего мира, спасти невинно пострадавшего должны были две-надцать человек присяжных заседателей, состав которых также был соответствующим образом подобран. По это-му поводу в Киеве было много толков и пересудов.
Когда по мелкому уголовному делу суд имел в своем распоряжении среди присяжных трех профессоров, десять людей интеллигентных и только двух крестьян, в деле Бейлиса из двенадцати человек девять учились лишь в сельской школе, а некоторые из этих крестьян были вообще малограмотными.
Пониженный интеллектуальный уровень присяжных заседателей для такого сложного дела всем бросался в глаза. Но на это именно и рассчитывали организаторы процесса. Они были уверены в своей победе.
* * *
Наконец решительный день настал.
Вот как описы-вает В. Г. Короленко эту атмосферу ожидания и напря-женности, царившую в этот день в Киеве:
'Мимо суда прекращено всякое движение. Не пропус-каются даже вагоны трамвая. На улицах - наряды кон-ной и пешей полиции. На четыре часа в Софийском собо-ре назначена с участием архиерея панихида по убиенном младенце Андрюше Ющинском. В перспективе улицы, на которой находится суд, густо чернеет пятно народа у стен Софийского собора. Кое-где над толпой вспыхи-вают факелы. Сумерки спускаются среди тягостного вол-нения.
{146} Становится известно, что председательское резюме резко и определенно обвинительное. После протеста за-щиты председатель решает дополнить свое резюме, но Замысловский возражает и председатель отказывается. Присяжные ушли под впечатлением односторонней речи. Настроение в суде еще более напрягается, передаваясь и городу.
Около шести часов стремительно выбегают репорте-ры. Разносится молнией известие, что Бейлис оправдан. Внезапно физиономия улицы меняется. Виднеются мно-гочисленные кучки народа, поздравляющие друг друга. Русские и евреи сливаются в общей радости. Погромное пятно у собора теряет свое мрачное значение. Кошмары тускнеют. Исключительность состава присяжных еще подчеркивает значение оправдания'.
* * *
Радость и ликование охватили редакцию 'Киевляни-на', немало перестрадавшую вместе со многими своими единомышленниками за это время. 29 октября 1913 года я писал в ? 298:
'Несмотря на то, что было сделано возможное и не-возможное, несмотря на то, что были пущены в ход са-мые лукавые искушения, - простые русские люди нашли прямую дорогу.
Когда мы думаем об этом, нам становится и радост-но, и горько. Горько потому, что мы ясно видели, как те, кто стоят на вершине и должны были подавать пример этим темным низам, сбились с пути и пошли кривой до-рогой, ослепленные политической страстью. Горько видеть вождей народных в роли искусителей и разврати-телей.
Но когда мы думаем о том, что простые русские люди, не имея возможности силой ума и знания разо-браться в той страшной гуще, в которую их завели, одной только чистотою сердца нашли верный путь из об-ступавшего их со всех сторон дремучего леса, наполнен-ного страшными призраками и видениями, - с радо-стью и гордостью бьется наше сердце.
Низкий поклон этим киевским хохлам, чьи безвест-ные имена опять потонут в океане народа! Им - бед-ным, темным людям - пришлось своими неумелыми, но верными добру и правде руками исправлять злое дело тех, для кого суд только орудие, для кого нет доброго {147} и злого, а есть только выгода или невыгода полити-ческая.
Им, этим серым гражданам Киевской земли, приш-лось перед лицом всего мира спасать чистоту русского суда и честь русского имени. Спасибо им, спасибо земле, их выкормившей, спасибо старому Киеву, с высот кото-рого свет опять засверкал на всей русской земле!'
* * *
Какова же судьба главных героев этой трагедии? Мендель Бейлис эмигрировал в Америку, где и умер в 1937 году. А Вера Чеберяк? Села ли она на скамью под-судимых? Конечно, нет.
Для прокуратуры нужно было найти какой-то выход из компрометирующего ее положения, в какое она попа-ла благодаря малограмотным хлеборобам, оправдав-шим Бейлиса.
Как? Разве это мыслимо, больше двух лет держать под замком невинного человека, всячески ста-раясь обвинить его, и в то же время защищать всеми си-лами вероятных убийц?
Кроме того, нужно вспомнить, сколько пострадало высоких чинов сыскной полиции, как только они попада-ли на верный след этих убийц. Как же можно было после этого трогать Веру Чеберяк? По слухам, в дни револю-ции с ней расправились киевские студенты.
А вместо Веры Чеберяк на скамью подсудимых по-садили меня, о чем в следующей главе.
Это было во время первой мировой войны 20 января 1915 года в городке Тухове, недалеко от Тарнова. Все на-селение ушло из городка, и сам он представлял собою груду развалин, вокруг которых улицы были обильно посыпаны кусками разбитых стекол.
Однако среди парка, состоявшего из темно-зеленых елей, помещичья усадьба сохранилась. В ней размес-тился второй перевязочно-питательный передовой отряд ЮЗОЗО (Юго-Западная областная земская организация), начальником которого был я.
Так как работа отряда уже наладилась, я мог себе по-зволить этот знаменательный для меня день посвятить невеселым воспоминаниям. Но так как я незадачливый музыкант, то мечты и воспоминания почти всегда в моем неуравновешенном мозгу переплетаются с какой-нибудь мелодией.
Так и сейчас. Глядя сквозь стекла окна на {148} темно-зеленые ели, колыхавшиеся на фоне серого неба, я слы-шал мотив старинного вальса на нижеследующие слова:
Я помню вальса звук прелестный
весенней ночью в поздний час.
Его пел голос неизвестный,
и песня чудная лилась.
Да, то был вальс прекрасный, томный,
Да, то был дивный вальс...
Вальса не было, но воспоминания были. Ровно год тому назад 20 января 1914 года меня судили в Киеве и присудили к тюремному заключению. За что?
'За распространение в печати заведомо ложных све-дений о высших должностных лицах...'
Как же это случилось?
На третий день процесса 27 сентября 1913 года я на-писал в 'Киевлянине' передовую статью в защиту обви-няемого Бейлиса. Но номер не вышел, его конфисковала полиция. Вот за эту-то статью меня и предали суду.
Так как она представляет известный интерес как исто-рический документ, я привожу ее, несмотря на довольно обширные размеры, почти целиком:
'Как известно, обвинительный акт по делу Бейлиса есть документ, к которому приковано внимание всего мира. Со времени процесса Дрейфуса не было ни одного дела, которое бы так взволновало общественное мнение.
Причина тому ясна. Обвинительный акт по делу Бейлиса является не обвинением этого человека, это есть обвине-ние целого народа в одном из самых тяжких преступле-ний, это есть обвинение целой религии в одном из самых позорных суеверий.
При таких обстоятельствах, будучи под контролем миллионов человеческих умов, русская юстиция должна была быть особенно осторожной и употребить все силы, чтобы оказаться на высоте своего положения. Киевская прокуратура, взявшая на себя задачу, которая не удава-лась судам всего мира в течение веков, должна была по-нимать, что ей необходимо создать обвинение настолько совершенное, настолько крепко-кованое, чтобы об него разбилась колоссальная сила той огромной волны, что поднималась ему навстречу.
Не надо быть юристом, надо быть просто здраво-мыслящим человеком, чтобы понять, что обвинение про-тив Бейлиса есть лепет, который любой защитник разо-бьет шутя. И невольно становится обидно за киевскую прокуратуру и за всю русскую юстицию, которая {149} решилась выступить на суд всего мира с таким убогим бага-жом.
Но разбор обвинительного акта не входит в зада-чу этой статьи. Сейчас на нас лежит иной долг, тяжкий долг, от которого, однако, мы не можем укло-ниться.
Мы должны сказать о том, при какой обстановке создался этот обвинительный акт по делу Менделя Бей-лиса.
Убийство Ющинского, загадочное и зверское, вызва-ло к жизни вековое предание о том, что евреи для своих ритуальных целей время от времени замучивают хрис-тианских детей. Эта версия убийства, естественно, взвол-новала еврейское население. А в некоторых слоях русско-го населения и в политических кругах стали опасаться, что евреи собьют полицию и следствие с истинного пути.
Как крайнее выражение этих опасений явился запрос правых в Государственной думе, обвинявший киевскую полицию в сокрытии истинного характера убийства под давлением евреев. При обсуждении этого запроса член Государственной думы Замысловский дошел до утверж-дения, что евреи только в тех местностях совершают ри-туальное убийство, где им удалось подкупить полицию. И что самый факт совершения ритуального убийства в какой-либо местности уже свидетельствует о том, что по-лиция в этой местности подкуплена...
Конечно, евреи не так бессмысленны, чтобы поло-житься на полицию в столь опасном деле. Для сокрытия злодеяния, раскрытие которого грозило по меньшей ме-ре повторением Кишинева, они, конечно, не останови-лись бы на околоточном, а пошли бы гораздо дальше. А потому Замысловский непоследовательно остановился на полдороге. Надо было идти дальше, надо было бро-сить обвинение в сокрытии ритуальных злодеяний про-тив судебного следователя, против прокурора окружного суда, против прокурора палаты.
Замысловский этого не сделал. Но, по-видимому, эта мысль, затаенная, но гнетущая, привилась, дала ростки. Боязнь быть заподозренным в каких-то сношениях с евреями оказалась для многих непосильным душевным бременем. И мы знали мужественных людей, которые смеялись над бомбами и браунингами, но которые не смогли выдержать гнета подобных подозрений. И как это ни странно, но заявление Замысловского оказало {150} самое решительное давление на киевскую прокура-туру.
По крайней мере, прокурор Киевской судебной пала-ты Г. Г. Чаплинский стал действовать так, будто един-ственной целью его действий было убедить Замысловского, что он, прокурор палаты, чист как стекло, в этом отношении.
Версию о ритуальном убийстве Ющинского не легко было обосновать на каких-нибудь данных. Начальник киевской сыскной полиции Е. Ф. Мищук отказался видеть в изуверствах, совершенных над мальчиком Ющинским, ритуальный характер.
Устранив 7 мая 1911 года Мищука, заподозренного в подкупе его евреями, судебная власть призвала на по-мощь жандармского подполковника П. А. Иванова, а этот последний пригласил известного сыщика Н. А. Красовского.
Но Красовский, как и его предшественник Мищук, то-же решительно отверг ритуальный характер убийства и приписывал преступление шайке профессиональных не-годяев, группировавшихся около Веры Чеберяк. В этом направлении Красовским было произведено серьезное расследование, результаты которого были доложены прокуратуре.
Когда точка зрения Красовского выяснилась, он, как и Мищук, был устранен от дела и так же, как и против Мищука, против Красовского было выдвинуто какое-то обвинение, - он был предан суду.
Когда таким образом два начальника сыскных отде-лений были устранены, дело пошло...
Вся полиция, терроризированная решительным обра-зом действий прокурора палаты, поняла, что если кто слово пикнет, то есть не так, как хочется начальству, бу-дет немедленно лишен куска хлеба и, мало того, посажен в тюрьму. Естественно, что при таких условиях все за-тихло и замолкло, и версия Бейлиса стала царить 'рас-судку вопреки, наперекор стихиям', но на радость госпо-дину прокурору палаты...
Однако мы убеждены, что и в среде маленьких людей найдутся честные люди, которые скажут правду даже перед лицом грозного прокурора. Мы утверждаем, что прокурор Киевской судебной палаты тайный советник Георгий Гаврилович Чаплинский запугал своих подчи-ненных и задушил попытку осветить дело со всех сторон.
{151} Мы вполне взвешиваем значение слов, которые сейчас произнесли. Мы должны были их сказать, мы имеем пра-во говорить и будем говорить...'
* * *
Вот за эту статью, распространявшую 'заведомо ложные сведения', меня и привлекли к суду. Судьи зна-ли, конечно, не хуже меня, что я не лгал. Я мог оши-баться, но не лгал.
В этом и был тот яд, которым они хотели отравить меня. Они ужалили больно, но не до конца. Так кусает желтый, злой шершень.
Беда, говорят, никогда не приходит одна. Я явился на суд с исчерпанными силами.
Накануне были раздирающие похороны одной моло-дой самоубийцы. Всю ночь я не сомкнул глаз, утешая безутешного человека. Поэтому мне следовало бы укло-ниться от суда, но я этого не сделал.
Когда я занял свое место на скамье обвиняемых, то увидел, что судейская трибуна переполнена народом. Здесь были почти поголовно все лица судейского звания города Киева. Среди них я встретил хорошо знакомое мне лицо Василия Ивановича Фененко. Если бы этот че-ловек сказал перед судьями то, что он знал, меня не могли бы привлечь по обвинению в распространении 'заведомо ложных сведений'.
В чем я обвинял старшего прокурора Киевской судеб-ной палаты Чаплинского в статье, помещенной в газете 'Киевлянин'?
В том, что он давил на совесть судебного следова-теля, чего прокуратура не смеет делать. Судебный следо-ватель, как и судья, в этом смысле является лицом непри-косновенным.
А какой же персонально следователь не подвергся давлению? Вот этот самый Фененко, что сидел на трибу-не недалеко от судей, меня судивших. В то время он за-нимал должность судебного следователя по особо важ-ным делам при киевском окружном суде, и именно ему было поручено вести предварительное следствие для выяснения истины по делу об убийстве в Киеве мальчика Ющинского.
Я знал Фененко с юных лет, знал, что он человек без-упречный, умевший 'сметь свое суждение иметь'.
{152} Когда я посетил его в скромном домике, ему принад-лежавшем, он сказал мне:
Я человек не богатый, но голову есть где прекло-нить. Я не женат, живу со старушкой няней, потребности у меня скромные. Единственная роскошь, которую я себе позволяю, - это служить честно.
Мне поручили следствие по делу Менделя Бейлиса, подозреваемого в убийстве мальчика Андрея Ющинского. Я рассмотрел имевшиеся улики и признал их не за-служивающими никакого доверия.
Единственная улика исходила от десятилетней девоч-ки Людмилы, Она видела, как на глазах ее и других де-тей, шаливших против конторы, где работал Бейлис, он схватил Андрюшу за руку и куда-то потащил.
Если Бейлис имел намерение совершить над Андрюшей ужасающее злодеяние с ритуальной целью и схватил его в присутствии детей и других людей, находившихся в конторе, то, значит, он был невменяемым идиотом. По-этому я прекратил следствие своей властью, на что имел право.
Но Чаплинский грозил, что меня могут постигнуть неприятности за прекращение следствия, обещал какую-то награду, орденок, что ли, если я возобновлю дело. На это я ответил ему: 'Ваше превосходительство, кроме Фененко есть другие следователи. Фененко для такого дела не годен'.
* * *
Естественно, что, когда против меня возбудили обви-нение в распространении лживых сведений, я выставил нескольких свидетелей, хотя достаточно было бы и одно-го Василия Ивановича. Однако суд отказал мне вызвать Фененко свидетелем по моему делу. И вот теперь он си-дел рядом с судьями в качестве свидетеля беззаконных действий суда, но свидетеля безмолвного.
Если бы я не был в таких расстроенных чувствах, я, быть может, сделал бы то, что надо было. Я заявил бы:
- Так как суду было угодно лишить меня главного и исчерпывающего свидетеля, то я считаю такой суд суди-лищем неправедным и присутствовать на нем не желаю. Судите и присуждайте вот это пустое место, а я покидаю зал заседаний.
Но я этого не сделал и теперь печально об этом {153} думал, глядя сквозь оконное стекло на качающиеся ели.
Теперь зима, но те же ели, тоскуя, в сумраке стоят. А за окном шумят метели, и звуки вальса не звучат...
А вьюга действительно заносила сугробами дорогу, ведущую ко мне, то есть к крыльцу уцелевшего поме-щичьего дома.
Вдруг я увидел автомобиль, с трудом пробиваю-щийся через сугроб. В ту войну не все имели машины. Ехавший, знать, был 'кто-то'. И в такую погоду! Оче-видно, по важному делу, и притом к нам. Ведь никого, кроме нас, здесь не было. Я велел зажечь примус, на вой-не заменявший 'самоварчик', подать бутылку красного вина и галеты. Так всегда делалось в отрядах. Тем време-нем гость, провожаемый дежурным, вошел ко мне. По погонам я увидел, что это полковник, а по лицу, что он сильно замерз. В то время автомобили за редкими исключениями были открытыми. Поэтому я встретил его словами:
- Господин полковник, кружку горячего чая?
- О, да! О, да! Что за погода!
Когда он согрелся, сказал:
- Я к вам. К вам лично.
- Слушаюсь.
- Я военный юрист. По закону все судебные дела, возбужденные против лиц, поступивших в армию, пере-даются нам, то есть военному судебному ведомству. Мне передали два дела, вас касающиеся. С какого конца при-кажете начать?
- Если позволите, то с тонкого конца...
- Хорошо. Податной инспектор города Киева возбу-дил против вас, как редактора 'Киевлянина', дело за то, что вы без его разрешения напечатали в своей газете объ-явление о лепешках Вальда.
- Вальда? Разрешите вам предложить, я их всегда имею при себе. Мне кажется, что вы чуточку охрипли, - проклятая погода.
- Ах, очень вам благодарен... Это очень хорошее средство, я его знаю. Но по долгу службы я должен все же поставить вопрос: признаете ли вы себя виновным в этом ужасном деянии?
{154} - Признаю. Напечатал и надеюсь печатать и даль-ше... Однако разрешите вам доложить...
- Пожалуйста...
- Господин полковник, вы юрист и не в малых чи-нах. Я тоже юрист, хотя и не практикующий. Поэтому я позволю себе поставить на ваше суждение следующий вопрос: указания высших правительственных мест долж-ны ли приниматься низшими к сведению и исполнению?
- Должны.
- Так вот. Я печатаю объявления о лепешках Вальда в газете 'Киевлянин' без разрешения киевского податно-го инспектора, но такое же объявление печатает петер-бургская газета 'Правительственный вестник', каковая, очевидно, получила разрешение на печатание от высшей медицинской власти.
- Это ясно. Считайте дело поконченным, то есть прекращенным.
- Благодарю вас.
- Теперь перейдем к делу важному. Потрудитесь прочесть.
Я прочел:
'Объявить Шульгину В. В., редактору газеты 'Киев-лянин', что государю императору на докладе министра юстиции угодно было начертать: 'Почитать дело не бывшим'.
* * *
Почитать дело не бывшим... Греческая поговорка гласила:
'И сами боги не смогут сделать бывшее не бывшим'. Но то, что не удавалось греческим богам, было до-ступно русским царям.
'Почитать дело не бывшим' принадлежало русскому царю как высшему судье в государстве. Каждый приго-вор в империи начинался со слов: 'По указу его импера-торского величества...'
При этом судья надевал на шею цепь в знак того, что он судит по указу царя.
Почитать дело не бывшим говорит больше, чем ам-нистия. Амнистия - это прощение, забвение... А 'почи-тать дело не бывшим' - это юридическая формула, обозначающая, что против Шульгина дело не возбужда-лось, его не судили, он не был осужден.
Любопытно то обстоятельство, что государь учинил {155} сие деяние по докладу министра юстиции И. Г. Щегловитова. Министр юстиции почитался высшим прокурором, высшим представителем обвинительной власти. Из этого следует, что обвинительная власть отрекалась от своего неправого дела и поспешила его исправить при первом же подходящем случае.
Случай представился, когда я добровольно поступил в полк и был ранен. Тогда уже неудобно было сажать меня в тюрьму. Да кроме того, меня, как члена Государ-ственной думы, без согласия Думы и посадить-то в тюрьму нельзя было. А Дума согласия на арест не дала бы. Конвенансы были соблюдены.
Все это вспомнилось мне в юбилейный день 20 января 1915 года, когда неведомый полковник вручил мне пове-ление верховного судьи:
'Почитать дело не бывшим'...
* * *
А за четыре месяца перед этой годовщиной, в самом начале сентября 1914 года, со мной произошел удиви-тельный случай. Я отправился из Киева на фронт, так как был зачислен в чине прапорщика в 166-й Ровненский пехотный полк.
В Радзивилове, в то время местечке с таможней, Во-лынской губернии Кременецкого уезда, у австрийской границы, была конечная станция. Там я нанял бричку ехать в Броды.. На полдороге пересек границу, обогнав сотню казаков, ехавших шагом. От скуки, должно быть, они пели. Ох, как пели! Быть может, среди них были и те, что через несколько лет снискали себе мировую славу как певцы во всех 'европах и америках'.
Через час, сделав двенадцать верст, я приехал в Бро-ды, австрийский городок у русской границы. Первое впе-чатление было удручающее. Домов не было - деревян-ные стены сгорели. Высоко торчали к небу каменные тру-бы, а железные крыши сползли с них вниз и лежали у их ног сморщенными, черными грибами.
Говорили, что сожгли их казаки. Как?! Вот те самые казаки, что так сладко пели на австрийской границе? Нет, не те, а другие, что пришли раньше. Тогда я этому пове-рил и ужаснулся. Но позже узнал, что на войне брошен-ные хозяевами дома имеют талант самовозгорания от беспризорности.
Не все сгорело. Был дом, который спасся благодаря тому, что приютил в своих стенах Красный Крест. Это {156} был отряд имени Государственной думы, содержав-шийся на личные средства ее членов. Пятьдесят рублей в месяц вычиталось из депутатского жалованья, то есть седьмая часть.
Здесь я познакомился с графиней Софьей Алексеевной Бобринской, ставшей во главе отряда. Около нее сидела на деревянных ступеньках сестра в белой косынке, с кра-сивыми глазами. Но в офицере, подошедшем к крыльцу, она узнала 'народного представителя', что с 'высокой кафедры' произносил речи, которым она не всегда сочувствовала.
* * *
На вокзале поезд берет штурмом толпа солдатских шинелей. Среди них, с мужеством отчаяния, старается пробраться горсточка людей в 'цивильном' платье, не-сомненно евреев. Мои офицерские погоны очищают мне дорогу, и я попадаю в вагон раньше солдат и евреев. С удивлением вижу, что в вагоне почти пусто, и занимаю место в купе, где никого нет.
Поезд тронулся. Через некоторое время обнаружи-ваю, что соседние купе успели наполниться, и в коридоре бродят евреи, которых я видел на перроне. Постояв там с полчаса, они попросили разрешения войти в мое купе.
Я 'разрешил', и они разместились. Через некоторое время они раздобыли чайник с кипятком и стали пить чай. Наконец, хотя и довольно робко, предложили мне 'стаканчик'. Я соизволил принять. Тогда они со мной освоились и даже стали задавать мне некоторые вопро-сы. Я отвечал уклончиво. Однако выяснилось, что они тоже киевляне, а едут во Львов по коммерческим делам.
А затем, неведомо как, они выведали, что я тот са-мый редактор 'Киевлянина', заступившийся за Менделя Бейлиса. С этого мгновения я стал предметом их чрезвы-чайной заботливости.
Когда мы приехали 6 сентября 1914 года во Львов, взятый русскими войсками незадолго до этого, было два часа ночи. Пробравшись через толпу, метавшуюся по еле освещенному вокзалу, я очутился на улице. Черная ночь и дождь. Никаких носильщиков, извозчиков. Темноту прорезали иногда резкие огни автомобилей. И тогда вид-ны были бесконечные обозы. И снова безысходная ночь на земле, и дождь с неба. Что делать?
{157} Вдруг из темноты вынырнули те евреи:
- Что же, так и будем стоять под дождем?! То, к че-му вы привыкли, мы не можем вам предложить, но все же крыша будет над головой!
Они схватили мои вещи, и я пошел за ними.
Глубокой ночью они привели меня в какую-то гости-ницу. Она сейчас же загорелась свечами: электричество не работало. Волшебно быстро на столе появился 'само-варчик', неизменный утешитель тех времен. Стало уют-но, но странно: от свечей отвыкли. Я пил чай один, мои покровители исчезли. Было, вероятно, три или четыре утра, в окна заглядывала ночь - черная, как могила. Дождь стучал тихонько в стекла...
Вдруг открылась дверь... Свечей было достаточно. Вошел старик с белой бородой. Он подошел к столу и, облокотившись на спинку кресла, крытого красным бар-хатом, смотрел на меня. Он был необычайно красив - красотой патриарха. К белизне волос, бороды подходили в библейском контрасте черные глаза в рамке черных же длинных ресниц. Эти глаза не то что горели - сияли. Он смотрел на меня, я на него... Наконец он сказал:
- Так это вы...
Это не был вопрос. И поэтому я ответил, указывая на кресло:
- Садитесь...
Но он не сел. Заговорил так:
- И они, эти сволочи, так они смели сказать, что вы взяли наши деньги?..
Я улыбнулся и спросил:
- Чаю хотите?
Он на это не ответил, а продолжал:
- Так мы-то знаем, где наши деньги!
Сияющие глаза сверкнули как бы угрозой. Но то, что он сказал дальше, не было угрозой.
- Я хочу, чтобы вы знали...
Есть у нас, евреев, такой, как у вас, митрополит. Нет, больше! Он на целый свет. Так он приказал...
Остановился на минутку и сказал:
- Так он приказал... Назначил день и час... По всему свету! И по всему свету, где только есть евреи, что ве-руют в бога, в этот день и час они молились за вас!
Я почувствовал волнение. Меня это тронуло. В этом было нечто величественное. Я как-то почувствовал на се-бе это вселенское моление людей, которых я не знал, но {158} они обо мне узнали и устремили на меня свою духовную силу.
Патриарх добавил:
- Такую молитву бог слышит!
Я помню до сих пор изгиб голоса, с каким он это про-изнес, и выражение глаз. Вокруг ресниц они были как бы подведены синим карандашом. Они как бы были опале-ны духовными лучами...
Через некоторое время он сказал:
- Я пришел сюда, чтобы вам это сказать. Про-щайте!..
* * *
Когда иногда я бываю очень беден, я говорю себе:
- Ты богат. За тебя молились во всем мире...
И мне легко.