Форматирование для страницы: http://ldn-knigi.lib.ru (ldn-knigi.narod.ru) 04.2004
источник:
http://arhive.ru/001/life/12solov/index.html
?001, 10.1.2002
Соловецкая ночь
Нет больше на свете места, где жестокость так неразделимо перемешалась с памятью о подвигах веры.
1. Какой же страшный диссонанс в соловецкой гармонии. Или такова и есть
подлинная музыка этой земли, этой страны? Не хуже ведь она, хоть и не лучше
других, отчего ж так исторически неудачлива и несчастна?
(Фото: Александр
Лыскин)
2. Спасо-Преображенский собор, как все главное на Соловках,
творение Игумена Филиппа, в миру Федора Колычева.
(Фото: Елена Гандлевская)
Этим летом наш постоянный автор Петр Вайль побывал на Соловецких островах. Но летом у нас не было журнала. Теперь есть. И мы рады представить вам его эссе.
(Первый раз опубликован в пилотном выпуска 'Журнала' N000)
3. Соловецкий монастырь
(Фото: Александр Лыскин)
Для девятнадцатиместного самолета, совершающего рейсы на Соловецкие острова, ветер слишком сильный. О ветре говорят потом, сначала важно врут: 'Воздушное судно заправляется'. Судна приходится ждать четыре часа в архангельском аэропорту Васьково. Универсальный пейзаж: пыльная площадь, глухая бетонная стена в причудливых разводах мочи понизу и однообразных похабных рисунках повыше, сортирная облицовка здания администрации, облупленная веселенькая мозаика с колбами и космонавтами. Главный городской аэропорт не здесь, отсюда летают в Вожгору, Койнас, Лопшеньгу, Олему, Летнюю Золотицу. На Соловки.
До Архангельска долгий путь поездом. На остановках вдоль вагонов снуют местные с дарами северной земли: пиво, эскимо, кока-кола. Раз попались пироги с рыбой. 'Какая рыба-то?' - 'Как какая - путассу! Филе!' Зачем-то полчаса стоим у покосившегося бетонного навеса. В дождь туда набилось десятка два хмурых мужиков, над ними - знак географии: 'Платформа Миздрюки'. Вокруг Миздрюков - ржавые вагоны, на каждом таинственная надпись, прерванная сварным швом: ЩЕ ПА. Никак по-французски.
Как всегда в новых местах, примеряешь окружающее к себе, представляя возможные извивы судьбы, воображение тормозит с жалобным визгом: прожить и умереть в Поселке 23-го квартала. На остановке в Емце проводы с музыкой, 'по последней, как говорится, на ход ноги', наказы наспех: 'Дверь закрывай, комары налетят. Собачку корми, котят и крысу не забывай'. Уходят под грохот большого транзистора. Проводницы осуждают: 'Да если б там мелодия была, я б сама слушала! А то ведь как сваи забивают, ну как сваи!' - 'Сваи, сваи, точно сваи'. На десять минут можно выйти в Коноше. Блеклая летняя полночь. Почти сорок лет назад ровно это примерял к себе ссыльный Бродский: гигантские штабеля березовых стволов, длинное белое здание вокзала, состав из Воркуты, на западе - лимонный отсвет за вершинами сосен.
Соловки на четыре градуса севернее, тут в конце июня солнце в полночь стоит на ладонь над лесом. В полдень - немного выше, одинаково светло. Все видно в соловецкую ночь.
Бухта Благополучия
У соловецкого Зосимо-Савватиевского монастыря - и со стороны морской бухты Благополучия, и со Святого озера - впечатляюще крепостной вид. Стены сложены из огромных валунов в ярких рыжих лишаях. Толщина - до семи метров, высота - до десяти, башни - до семнадцати. Никогда (в отличие от Кирилло-Белозерской) не понадобилась Соловецкая крепость для отражения иноземного врага. Не считать же фарсовый эпизод Крымской войны, когда британские фрегаты 'Бриск' и 'Миранда' захотели купить у монастыря продукты. Монахи не знали морской сигнальной азбуки и не поняли, о чем там машут флажками, тогда англичане попытались привлечь внимание холостым выстрелом. Монастырь ответил боевыми залпами, завязалась перестрелка. Английские ядра отскочили от валунов, и получилась героическая оборона.
Единственная настоящая битва на Соловках шла между русскими и русскими - когда монастырь, не принявший реформ Никона, выдержал восьмилетнюю осаду царских войск. Продержались бы и дольше: запасов зерна, грибов, сушеной рыбы, масла хватало, работала мельница, из Святого озера поступала вода. Но был и предатель: монах Феоктист указал вход. Тех, кто не погиб в бою, казнили, тела выбросили на берег Долгой губы, где они вмерзли в январский лед, а весной растворились в Белом море.
Все на соловецкой земле кажется знаком и пророчеством. За два с половиной столетия до СЛОНа (Соловецкие лагеря Особого Назначения) здесь убивали соплеменников и отказывали единоверцам в погребении.
На иконе ХVII века - основатели монастыря Зосима и Савватий. Между святыми - нечто трапециевидное, что истолковывается почему-то как улей, символ общинно жительства. На улей не похоже, пристальный взгляд легко различает окно с решеткой - еще одно пророчество о лагере?
Впрочем, почти с самого начала здесь уже были зэки. Политические наперечет, зато известные: автор 'Домостроя' Сильвестр; агент Ватикана Никола де Мелло; потешный заместитель Грозного Симеон Бекбулатович; граф Петр Толстой, доставивший царевича Алексея из Италии в Россию на казнь; запорожский кошевой атаман Кальнишевский; двоюродный дядя Пушкина Павел Ганнибал; еще предок - лишенный имени фальшивомонетчик и смутьян 'бывший Пушкин', четырнадцать лет просидевший и умерший в каземате ?19 под Иконописной палатой. До 1798 года не существовало тюремного помещения, узники содержались в кельях, во внутри стенных казематах, в нишах крепостных стен. Традицию возобновил СЛОН: зэки были везде. Тоже известные: о. Павел Флоренский, Дмитрий Лихачев, Олег Волков.
Главный же знак соловецкого мучительства дан изначально, в видении о Секирной горе. Вот как это излагается в 'Истории русской церкви': 'Раз Савватий пел с другом своим воскресную всенощную и вышел покадить крест, поставленный перед кельей. Неожиданно слышит он крик и вопль и в смущении спешит в келью сказать о том Герману. Оградясь крестным знамением, Герман идет на голос крика и видит только рыдающую женщину. 'О чем ты так плачешь?' - спросил он. 'Я шла к мужу, - отвечала она, - и вдруг встретились мне двое юношей светлых, с гневом стали жестоко бить меня и говорили: бегите отселе, не для вас это место, сонмы иноков будут здесь славить Бога, - бегите, чтобы иначе скорая смерть не постигла вас. И мгновенно исчезли они'. Герман рассказал старцу, что узнал, и оба прославили Господа за Его дивную волю'.
История, сама по себе на редкость неприглядная, трактуется как предписание Соловкам быть местом богослужения, а не мирской жизни. Но не отодвинуть мысль о том, что за полтысячи лет предсказано: на Секирной горе будут сечь. Там и устроили штрафной изолятор. Стоим у подножия Секирки, слушая объяснения гида, который вдруг прерывает речь: 'Не надо трогать цветы, вы ведь вырвали с корнем, зачем же?' Гид прав, но снова: как встроить в свои впечатления и ощущения трогательное отношение к незабудкам и кувшинкам в местах, где беззаботно убивали тысячи человек?
На Соловках красиво и соразмерно. Безмятежные озера с окунями и налимами окружены елями, соснами, осинами, березами - все по северному невысокое, домашнее. Аккуратный каменный очаг с решеткой для шашлыка - гид опытным глазом определяет: 'Лагерная'. Под ногами - кустики черники, брусники, голубели (языковой гибрид голубики с гонобобелем). Нет змей. Правда, комары - тридцать видов. Из зверья никого крупнее рыжей лисы и завезенной из Канады ондатры. Правда, человек. На морском берегу к воде выходят 'танцующие березки' - диковинные волнистые деревья, словно декорации детского спектакля с нестрашной лесной нечистью. Стволы извилистых берез белые и кремовые, кажется, такой цвет называется палевым. Ах, маменька, вам нейдет палевый. Да все тут нейдет тому, что было! Какой же страшный диссонанс в соловецкой гармонии. Или такова и есть подлинная музыка этой земли, этой страны? Не хуже ведь она, хоть и не лучше других, отчего ж так исторически неудачлива и несчастна?
Нет больше на свете места, где исступленная легкая жестокость так неразделимо перемешалась с памятью о подвигах веры, с томительной природной прелестью, с рукотворным каменным величием.
В Спасо-Преображенском соборе окна размещены асимметрично на разных уровнях, что создает неповторимый ритм. Наклоненные вовнутрь стены и сужающиеся кверху грани центрального барабана дают иллюзию большей, чем есть, высоты. Но и по реальной высоте здесь помещались в три яруса нары тринадцатой карантинной роты. Редкостная акустика собора оборачивалась пыткой: люди сходили с ума от непрестанного круглосуточного шума, когда каждый звук и шорох оглушительно отдавался во всех углах.
Спасо-Преображенский собор, как все главное на Соловках, - творение игумена Филиппа, в миру Федора Колычева. Умный и умелый хозяин, Филипп понял выгоду солеварения и соляной торговли - монастырь стал крупнейшим поставщиком в России. Вели промысел наваги, сига, беломорской семги, ценимой гурманами и теперь соловецкой селедки. Полсотни из пятисот озер Большого Соловецкого острова соединили каналами в единую систему, завели рыбные садки. Началось каменное строительство. Когда Иван Грозный затребовал Филиппа к себе, сделав митрополитом Московским, тот повел себя самостоятельно и дерзко. Публично осудил террор Грозного, отказав ему в благословении, и уже через два года последовала ссылка, а еще через год Малюта Скуратов лично задушил первого и по сути единственного в русской истории иерарха, открыто пошедшего против власти. На Филиппе стояла соловецкая печать несчастья.
Об игумене Колычеве в монастыре рассказывают охотно, события же новейшей истории не то что замалчиваются, но не слишком проговариваются. Девушка-экскурсовод произносит в одно слово: лагерь особого назначения. 'Лесопосадки были осуществлены во времена лагеря особого назначения'. Понятно, что для нее это нерасчленимо, как некий иностранный - немецкий, допустим - сложносоставной термин, который положено в нужном месте произнести, не вникая в суть. Другая на вопрос о лагерных обстоятельствах с досадой, что перебили на интересном, говорит: 'Знаете, я не люблю перемешивать историю'. Кто ж любит, это она сама...
Лагерный раздел в исторической экспозиции соловецкого музея сделан усилиями петербуржца Юрия Бродского, который впервые приехал на острова в начале 70-х, а теперь уже и поселился здесь, женившись на соловчанке. Он написал замечательную книгу 'Соловки. Двадцать лет Особого Назначения', полную уникальных документов и фотографий.
Я листал ее у Юрия дома, то есть не книгу, а рукопись: она вышла по-итальянски и по-польски, но не по-русски. Время не то. Бродскому прямо сказали: 'Вы все чекистов обличаете, а кто у нас президент?' Лагерное прошлое Соловков коробит и церковь, и власть. Даже этот музейный раздел 1923 - 1939 годов собираются вывести за пределы монастыря и поселка - на Кирпзавод. Дивный соловецкий парадокс: единственное капитальное здание на Соловках, не использованное для лагерных нужд, - тюрьма. Ее строили на территории бывшего кирпичного завода, но тут в предвидении войны лагерь упразднили.
Капитальных сооружений, помимо монастырских, на острове немного. Зато целы СЛОНовские бараки. Среди них, в окружении волнистых берез, у высокого деревянного креста - серый камень с серой надписью 'Соловецким заключенным': вот и все, чем наглядно отмечен Соловецкий лагерь на Соловецких островах.
4. Лестница на Секирную гору. Начальник лагеря Эйхманс за убитую чайку отправлял в Штрафной изолятор -
на Секирку.
(Фото: Петр Захаров)
В бараках продолжают жить, не очень-то задумываясь, что тут было прежде. Преемственность - не здешняя категория: до середины ХХ века не было коренного населения.
Монастырь в отличие от большинства материковых обителей не обрастал жильем ремесленников и разнорабочих - сюда приезжали лишь посезонно. Лагерь же был лагерем: не до жизни. И сейчас-то на Соловках чуть больше тысячи постоянных жителей. Но то, что называется инфраструктурой, имеется: почта, банк, АТС. Барачное здание детского сада выкрашено небесно-голубым, а поверху размалевано дикими здесь готическими шпилями из братьев Гримм и пугающе похотливыми русалками в простенках.
В наш автобус, идущий на Секирку, подсаживаются школьники: на каникулах работают по расчистке межозерных каналов от бурелома. Подростки с ножовками - топоров им не дают, топор серьезный и опасный инструмент. В поселке представлены все общепринятые социальные категории: от интеллигентов до бомжей. Малолетние побирушки рассказывают, что мать была учительницей, а теперь вот встать не может, всю разбило, нужны деньги на хлеб и контурные карты. С картами придумано неплохо, поэтическое вранье оплачивается щедрее. Машин на острове немного, но попадаются, кто-то живет в добротных домах красного кирпича, однако преобладает длинная серая доска: и давних основательных построек вроде бывшей гостиницы 'Петербургской', и лагерных бараков и служб.
В бараках - кафе, столь пышно переименованное из столовой с появлением стойки бара, промтоварный магазин, продуктовый. Все дороже, чем в Архангельске, цены почти московские. Традиция: в лагерной лавке, устроенной в монастырской часовне преп. Германа, цены были в полтора-два раза выше общесоветских. 'Мне свеклы кило и майонез 'Ряба провансаль', две штуки. - Ой, Сима, тебя не узнать, ты как туристка'. Сима, в новом желтом, польщенно улыбается: 'В Кеми брала'. На дверях магазина - объявления об отправке судов. По маршруту Соловки - Кемь ходят 'Печак', 'Нерха', 'Анна-Мария', 'Савватий' - три часа ходу. Поездом от Москвы до Кеми - сутки.
(В 20-е зэков везли девять дней, из Ленинграда - шесть: на всю дорогу по килограмму хлеба и по две селедки.) Через Кемь сюда добраться проще и надежнее, чем самолетом из Архангельска.
Кемская пристань - отдельный населенный пункт с элегантным именем Рабочеостровск. Это Попов Остров, где был Кемперпункт, пересылка: плоские камни без единого дерева, со стороны моря колючка, с суши высокий забор. Отсюда на Соловки зэков отправляли пароходами, бывшими монастырскими, для паломников: 'Глеб Бокий' - б. 'Архистратиг Михаил', 'Новые Соловки' - б. 'Соловецкий', 'Нева' - б. 'Надежда'.
За вычетом 'Бокия', названного в честь куратора СЛОНа, переименования скромные. Была еще баржа 'Клара Цеткин' на буксире. По самим Соловкам географическая чистка прошла радикальнее. Озеро Белое назвали Красным, Крестоватое - Комсомольским, Игуменское - Биосадским, Святое - Кремлевским.
После того как история, вопреки пожеланиям экскурсовода, перемешалась, уже и неясно - что правильнее. Уж очень режет слух бухта Благополучия. От Кемского причала, с которого в бухту увозили зэков, целы только сваи, настил сгорел в 2000 году. Здесь охрана играла в дельфина. С криком 'Дельфин!' указывали на кого-нибудь из строя, тот обязан был сразу прыгать в воду, если замешкался, стреляли. Еще развлекались подсчетом чаек. Выбранная жертва должна была во всю силу легких кричать: 'Чайка раз! Чайка два! Чайка три!' - и так до обморока от надрыва. Не просто, не тупо, с выдумкой, с полетом. Народ-поэт. Чайка вписана в историю Соловков.
Начальник лагеря Эйхманс за убитую чайку отправлял в штрафной изолятор - на Секирку. Соблюдая экологическую осторожность - незабудки бы не растоптать, - поднимаемся на 70-метровую высоту Секирной горы, где в XV веке совершена была первая соловецкая экзекуция: ангелы высекли ни в чем не повинную жену рыбака. Утрамбованная дорога ведет к храму: церковь Вознесения стоит на самой вершине, видная издалека с моря, над куполом - стеклянный фонарь маяка.
Воспоминания дважды попадавшего в СЛОН Олега Волкова: 'Для тех же, кто сидел на острове, не было страшнее слова. Именно там, в церкви на Секирной горе, достойные выученики Дзержинского изобретательно применяли целую гамму пыток и изощренных мучительств, начиная от 'жердочки' - тоненькой перекладины, на которой надо было сидеть сутками, удерживая равновесие, без сна и без пищи, под страхом зверского избиения, до спуска связанного истязуемого по обледенелым каменным ступеням стометровой лестницы: внизу подбирали искалеченные тела'.
О 'жердочках' известно из множества свидетельств. И о 'комариках' - голого связанного человека выставляли на съедение комарам, всем тридцати соловецким видам. И о 'вычерпывании озера' - на лютом морозе заставляли переносить ведрами воду из одной проруби в другую под окрики: 'Черпать досуха!' Как же изобретателен богоносец в святых местах. Что до лестницы на Секирной горе, то бывший зэк Михаил Розанов ('Соловецкий лагерь в монастыре') и Юрий Бродский полагают и обосновывают, что регулярными такие казни не могли быть - возможно, один-два случая, которые обросли вымыслом.
В этой добросовестной объективности - отдельный леденящий ужас. Особенно когда глядишь с лестницы вниз. Лестница на месте - ступени, кстати, деревянные: Волков на Секирке, к счастью, не был. К концам перил прибита доска: 'Проход запрещен'. Ну, слава Богу.
С этой высоты глядел Максим Горький: 'Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной - огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море'. Горький прибыл на Соловки в 1929 году, в такие же июньские дни солнцестояния: 'Хороший ласковый день. Северное солнце благосклонно освещает казармы, дорожки перед ними, посыпанные песком, ряд темно-зеленых елей, клумбы цветов, обложенные дерном. Казармы новенькие, деревянные, очень просторные; большие окна дают много света и воздуха...
Конечно, есть хитренькие, фальшивые улыбочки в глазах, есть подхалимство в словах, но большинство вызывает впечатление здоровых людей, которые искренно готовы забыть прошлое...' Где он был? Что за помрачение ума и таланта, которыми был наделен этот человек? Отчего не насторожила фальшь в глазах, если уж ее заметил? Ясно: дорожки, клумбы, отрепетированные вопросы - быстро и умело выстроенная очередная потемкинская деревня. Но ведь это же Горький - человек незаурядного дара проницания, ведающий жизнь и ее низы, как мало кто из бравшихся за перо. Есть верные свидетельства того, что он знал правду, а что подозревал ее - вне всяких сомнений.
Наверное, наверняка он не мог сказать правду публично, но на своей высоте положения мог ничего не сказать. Однако благостные картинки Соловков соперничают со светлыми фресками и витражами его московского дома, подаренного Сталиным особняка Рябушинского на Спиридоновке. Не хочется думать, что в этом дело: дом Горького в Сорренто - немногим меньше и роскошнее, а уж вид из окна понаряднее. Да и не тот калибр этого человека - просто купить Горького не удалось бы. Тиражи и слава у него были мировые: так что почет - хоть и козырь, но вряд ли решающий. Он вернулся на родину своего родного языка и своего главного читателя - вот естественный писательский мотив, вернулся после сомнений и споров с близкими и с самим собой, зная, что жертвует и рискует многим. Шел всего лишь первый год советской жизни Горького, требовалось убеждать себя в верности сделанного выбора, глаз и ухо отсекали все то, что могло уколоть и укорить неправильностью совершенного поступка.
4. Вид Соловецкого монастыря и Спасо-Преображенского собора.
(Фото: Петр Вайль)
Психологически такая избирательность восприятия объяснима, понятна. Он переступил границу - государственную и иные - и доказывал себе, что по ту сторону, где он теперь, все в порядке. Оттого и увидел с Секирной горы одно лишь благолепие, оттого смотрел на Соловки и на все большие советские соловки с птичьего полета. Да еще плакал все время от умиления - какая уж там точность взгляда сквозь линзу слезы?
'...суровый лиризм этого острова, не внушая бесплодной жалости к его населению, вызывает почти мучительно напряженное желание быстрее, упорнее работать для создания новой действительности'.
Каково в этом болезненном самозаводе писательское словосочетание - 'бесплодная жалость'?
Олег Волков: 'В версте от того места, где Горький с упоением разыгрывал роль знатного туриста и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной миссии перевоспитания трудом заблудших жертв пережитков капитализма, - в версте оттуда, по прямой, озверевшие надсмотрщики били наотмашь палками впряженных по восьми и десяти в груженные долготьем сани истерзанных, изможденных штрафников...'
Горький не захотел увидеть этих ВРИДЛО - 'временно исполняющих должность лошади', зато посмотрел и послушал в бывшей трапезной для богомольцев концерт силами заключенных: Россини, Венявский, Рахманинов, Леонкавалло. На Соловках Горький обосновал привилегированность 'социально близких' уголовников по сравнению с 'врагами народа': 'Рабочий не может относиться к 'правонарушителям' так сурово и беспощадно, как он вынужден отнестись к своим классовым, инстинктивным врагам, которых - он знает - не перевоспитаешь'. И подвел итог: 'Мне кажется - вывод ясен: необходимы такие лагеря, как Соловки...'
Статус писателя в России потому и был так высок, что его спрашивали обо всем, всему лучшему в себе были обязаны книгам, как сказал тот же Горький, но время от времени (подобно Василию Розанову, возложившему именно на писателей вину ни больше ни меньше - за революцию) и спрашивали за все. Оттого Волков не прощает и Пришвина, посетившего Соловки вслед за Горьким: '...лакейской стряпней перечеркнул свою репутацию честного писателя-гуманиста...'
Михаил Пришвин тоже поднимался на Секирку, любовался видом, нашел метафору ('остров как решето'), а в окончательных выводах пошел даже дальше: 'Мне бы очень хотелось, чтобы в будущем здесь, в Соловках, устроился бы грандиозный санаторий для всего Севера... В будущем доктора не станут всех посылать на южные воды и виноград, а в ту природу, в ту среду, где человеку все понятно, близко и мило'.
Доктора сами решали, кого куда посылать. Как раз в те времена, когда замечтался Пришвин, комиссия ГПУ проверяла на Соловках 'деятельность надзорсостава и медперсонала':
'Одного неумершего доктор Пелюхин направил в могилу, но 'покойник' начал как бы вылезать из могилы, а санитары сказали, что доктор лучше знает, жив ты или умер'.
Окончание в следующем номере