OCR и форматирование  -  Leon Dotan  (07.2008)

http://ldn-knigi.lib.ru/   (http://ldn-knigi.narod.ru/   eMail: ldn-knigi@narod.ru)

{Х} - Номера страниц соответствуют началу страницы в книге. 

Наши примечания - шрифт меньше, курсив (ldn-knigi)

 

 

Из книги на нашей странице:

 

В. М. ЧЕРНОВ  'В ПАРТИИ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ:

ВОСПОМИНАНИЯ О ВОСЬМИ ЛИДЕРАХ

С.-Петербург, 2007 г.  (1000 экз.)

 

Публикация, вступительная статья, подготовка текста и комментарии -

А. П. Новиков и  К. Хузер

 

'В воспоминаниях В. М. Чернова представлена галерея образов видных деятелей пар-тии социалистов-революционеров: М. А. Натансона, X. О. Житловского, С. А. Ан-ского, И. А. Рубановича, М. Р. Гоца, Г. А. Гершуни, О. С. Минора и А. Р. Гоца.
 Они позволяют воссоздать жизнь российской революционной эмиграции начала XX в., про-следить историю образования партии социалистов-революционеров и деятельность ее заграничной организации.

Полностью на русском языке воспоминания о лидерах эсеровской партии публикуются впервые.'

 

ldn-knigi: на нашей стр. находится издание этой книги на еврейском языке (идиш)

http://ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/VTIdish/VTshIdish.htm

 

Книга полностью - DjVu- 4,3Mb    Фотографии из книги - zip/jpg- 2,4Mb

 

 

 

                                ОГЛАВЛЕНИЕ

 

А. П. Новиков, К. Хузер.

Виктор Михайлович Чернов и его мемуары                            3

 

В ПАРТИИ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ:

ВОСПОМИНАНИЯ О ВОСЬМИ ЛИДЕРАХ

 

Мои дороги и тропинки к еврейству                                            21

Натансон Марк Андреевич (1850-1919)                                   35

Житловский Хаим Осипович (1865-1943)                              72

Ан-ский Семен Акимович (1863-1920)                                    112

Рубанович Илья Адольфович (1859-1922)                               152

Гоц Михаил Рафаилович (1866-1906)                                       213

Гершуни Григорий Андреевич (1870-1908)                             290

Минор Осип Соломонович (1861 - 1932)                                349

Гоц Абрам Рафаилович (1882-1940)                                            371

 

Краткий биографический словарь                                                414

 

 

ВИКТОР  МИХАЙЛОВИЧ  ЧЕРНОВ И ЕГО МЕМУАРЫ

А. П. Новиков (Россия), Карин Хузер (Швейцария)

 

 

{3} В плеяде видных политических деятелей России первых десяти-летий XX века заметную роль играл Виктор Михайлович Чернов, бывший лидером и теоретиком крупнейшей российской политиче-ской организации - партии социалистов-революционеров.

Имя Чер-нова было тогда широко известно как в России, так и за рубежом, особенно в 1917 г., когда он являлся одним из популярнейших рос-сийских политиков. С ним крестьянские массы связывали надежды на решение векового аграрного вопроса.

В. М. Чернов родился 25 ноября (7 декабря) 1873 г. в г. Хвалын-ске Саратовской губернии в семье уездного казначея. (См.: Государственный архив Саратовской области, ф.637, оп. 1, д. 2160, л. 62)

 

Он рано по-терял мать (в возрасте полутора лет), после смерти которой отец пе-ревелся по службе в волжский город Камышин (тогда тоже Саратов-ской губернии), где вновь женился.

На берегу могучей и величавой Волги прошло детство Виктора, его старшего брата Владимира и трех сестер - Ольги, Софьи и На-дежды. Детство их трудно назвать радостным и счастливым - мачеха не смогла дать им ни женской ласки, ни материнского тепла, а отец большую часть времени был занят своими чиновничьими дела-ми. Как писал Виктор Михайлович в своих воспоминаниях, он рано почувствовал себя среди отверженных и гонимых. Спасала его Вол-га, где он проводил большую часть времени, воспитывая волю и характер, закаляясь физически.

В 1882 г. отец отвез его учиться в Саратовскую мужскую гимна-зию, где уже находился брат Владимир, оказывавший тогда большое влияние на младшего брата. И когда в конце 1884 г. Владимира исключили из гимназии за политическую неблагонадежность, Вик-тор тяжело переживал это событие. Гимназическое начальство отня-ло у него любимого человека, постоянного советчика и доброго наставника. {4} Гимназия стала для него хуже мачехи. Интерес к учебе по-степенно угасал, а казенно-формальная, бездушная атмосфера, ца-рившая в гимназии, все более и более тяготила его, вызывая чувства раздражения, неприятия и протеста.

В Саратове, бывшем в 1880-1890-х гг. одним из центров народ-нического движения, началось приобщение Виктора Михайловича к революционной деятельности - он посещал народовольческие круж-ки, сблизился с некоторыми народниками, отбывавшими в Саратове ссылку, познакомился с М. Натансоном. И вскоре попал в жандарм-скую засаду на квартире поднадзорного народовольца В. А. Сазоно-ва. Его хотели было сразу исключить из гимназии, но спасло отсут-ствие каких-либо серьезных улик.

'После этого я совершенно пре-вратился для гимназического начальства в пугало, - вспоминал Виктор Михайлович, - и на педагогическом совете инспектор Двинянинов торжественно грозил, что ни в одном выпуске Саратовской гимназии Чернова не будет'. Юноша вынужден был покинуть Сара-тов и в 1891 г. переехал в Юрьев (Тарту), где и завершил гимназиче-ское образование, что дало ему возможность поступить в 1892 г. на первый курс юридического факультета Московского университета.

Однако студенческая жизнь продолжалась недолго: активная общественная деятельность, представительство саратовского земля-чества в нелегальных органах студенческой взаимопомощи, наконец, тесные контакты с членами партии 'Народного права' - все это за-кончилось в 1894 г. арестом, заключением на несколько месяцев в Петропавловскую крепость, а затем высылкой в Тамбовскую губер-нию.

 

Почти четыре года, проведенные в Тамбовской губернии, были исключительно важными для становления мировоззрения Виктора Михайловича, выбора им жизненного пути. Именно здесь он усилен-но изучал труды теоретиков народничества (Герцена, Чернышевско-го, Лаврова, Михайловского, Воронцова и др.), знакомился с произ-ведениями западноевропейских философов и социологов, приступил к практической работе среди крестьянства, организовав при актив-ном участии сектантов-молокан несколько крестьянских братств. Из Тамбова он начал посылать свои статьи и корреспонденции во многие газеты и журналы: московские, санкт-петербургские, саратовские, тамбовские; первые его теоретические статьи появились в таком со-лидном журнале, как 'Русское богатство'. За период тамбовской ссылки Чернов опубликовал в российских периодических изданиях более 30 статей.

Во время пребывания в Тамбове Виктор Михайлович женился на молодой учительнице вечерней школы Анастасии Николаевне Слетовой, своей единомышленнице.

В тамбовской ссылке завершилось его формирование как социа-листа и революционера. Вскоре Чернов пришел к пониманию, что {5} лично ему необходимо более глубокое и обстоятельное знакомство с общественно-политической мыслью и революционным движением в Европе, а консолидация пробуждающегося крестьянского движения невозможна без политической организации и революционной агита-ционно-пропагандистской литературы. То и другое возможно было осуществить наверняка, только находясь за границей.

 

По окончании ссылки семья Черновых, получив заграничные пас-порта, в мае 1899 г. выехала в Швейцарию. Началась первая эмигра-ция Виктора Михайловича. Почти 6 лет продолжалось его пребыва-ние за рубежом. Это было время, насыщенное многочисленными по-ездками по европейским странам, встречами с представителями рево-люционной российской эмиграции, знакомствами с видными деяте-лями европейского рабочего движения. Одновременно шла серьезная работа по освоению новейших достижений западноевропейской мыс-ли в области философии, социологии, политической экономии. Боль-шое внимание Виктор Михайлович уделял изучению трудов К. Мар-кса. Он высоко ценил его экономические труды и многократно на них ссылался, но при этом отмечал односторонность марксистской теории, преувеличивавшей роль экономического фактора в жизне-деятельности общества. Среди российских социалистов Чернов одним из первых дал высокую оценку предпринятой Э. Бернштейном реви-зии марксизма, считая ее важным этапом в развитии европейской общественной мысли. Но главными приоритетами для него по-преж-нему оставались работы отечественных авторов, в первую очередь Герцена, Михайловского, Лаврова и других. Соединяя их выводы с достижениями западноевропейской философской и социологической мысли, Чернов пришел к собственному пониманию процессов разви-тия жизни общества.

В основе человеческого развития и прогресса, утверждал он, ле-жат не железные и имманентные законы истории, а человек, непо-вторимая и самоценная личность и ее свобода, а поэтому все стороны раскрепощения человека представлялись одинаково существенными и одинаково важными: экономическая эмансипация - не первая и главная задача, а столь же насущная, как и эмансипация политиче-ская, духовная, национальная, расы или пола. Словом, историю дви-жет и объясняет не один, а ряд взаимозависимых факторов: не мо-низм, а плюрализм. Носителем же социалистической идеи является не только индустриальный пролетариат, но и трудовое крестьянство, и трудовая интеллигенция. Социализм у Чернова никогда не сводил-ся лишь к простому огосударствлению или обобществлению средств и орудий производства. Социализм всегда связывался со свободой и народоправством.

 

Ко времени приезда Чернова за границу идея объединения народ-нических групп в единую партию была достаточно широко распро-странена и требовала организационных усилий для претворения в {6} жизнь. Встречи Виктора Михайловича с представителями революци-онной российской эмиграции, происходившие при этом переговоры ускорили процесс. Большую роль в объединении сыграли основан-ная по его инициативе Аграрно-социалистическая лига и такие печат-ные органы, как 'Вестник русской революции' и газета 'Революци-онная Россия', одним из редакторов которой являлся Чернов. После образования в начале 1902 г. партии социалистов-революционеров эта газета стала ее центральным печатным органом. На ее страницах практически из номера в номер появлялись статьи Виктора Михай-ловича: передовые, теоретические, на злобу дня, полемические.

Статьи Чернова, особенно теоретического характера, свидетельст-вовали, что в его лице партия социалистов-революционеров получила идейного лидера. Несмотря на молодость (ему не было еще и 30 лет), Виктор Михайлович был признан ведущим идеологом молодой пар-тии, и ему была поручена подготовка проекта партийной программы. В конце 1905 г. проект был одобрен и принят I съездом партии со-циалистов-революционеров. Центральными идеями программы эсеров были социализация земли и кооперирование крестьян.

Первая российская революция покончила с первой эмиграцией Чернова. Он вернулся на родину и возглавил партию эсеров в эти полные драматизма и революционного подъема дни. Виктор Михай-лович выступал на митингах и собраниях, пропагандируя программу эсеровской партии, публиковал статьи во многих газетах и журналах демократического лагеря, сам возглавлял редакции ряда печатных органов, издававшихся партией социалистов-революционеров. Боль-шое внимание в годы революции он уделял расширению работы эсеров в деревне, что позволило партии стать крупнейшей оппозици-онной силой в стране.

 

В революционные годы произошли изменения и в личной жизни Чернова: их союз с А. Н. Слетовой распался, у него появилась новая семья после женитьбы на Ольге Елисеевне Колбасиной, дочери вид-ного представителя народнического движения 1860-х гг. У Ольги Елисеевны от первого брака были две дочери (Ольга и Наталья) и сын Вадим, которые стали приемными детьми Чернова, горячо его любили, взяли его фамилию и переменили отчество. Кроме того, у супругов родилась дочь Ариадна. Со второй семьей Виктор Михай-лович отправился в новую эмиграцию после поражения революции.

В партии эсеров, как и в других политических партиях России того времени, не было полного идейного единства, что вскоре обер-нулось расколом: отделились крайне левые, образовав партию эсе-ров-максималистов, и правые, сформировавшие партию народных социалистов. Оставшееся же часть эсеров пережила серьезный кри-зис в связи с разоблачением руководителя Боевой организации пар-тии Е. Ф. Азефа как агента царской, полиции. Чернов долго не мог поверить в предательство Азефа и всячески его защищал. Но когда {7} получил веские доказательства и убедился в подлинной роли Азефа, принял мужественное и высоконравственное решение: признав свою личную ответственность за происшедшее, он вместе с другими члена-ми ЦК партии эсеров подал в отставку и на ряд лет отстранился от активной внутрипартийной работы.

В годы второй эмиграции Чернов проживал в Финляндии, Фран-ции, Италии, уделяя особое внимание теоретической и литературно-публицистической деятельности. Лишенный возможности вернуться на родину, он поддерживал тесные связи с единомышленниками по-средством переписки, активно участвовал в издании ряда журналов как за рубежом, так и в России. В многочисленных статьях, опубли-кованных в эти годы, Виктор Михайлович обобщал опыт российской революции, разрабатывал новые теоретические положения, обосно-вывал важнейшие пункты партийной программы. Большое значение придавал он рассмотрению взаимоотношений политики и морали, до-казывая, что и в политике необходимо и возможно руководствовать-ся определенными этическими принципами, что аморализм в поли-тической деятельности недопустим.

Значительную часть времени в период второй эмиграции семья Черновых проживала в Италии. Отсюда Виктор Михайлович посто-янно выезжал по издательским делам во Францию, Швейцарию и другие места. Он считал необходимым организовать издание художе-ственно-публицистического журнала, который бы объединил широ-кий демократический спектр писателей, поэтов, публицистов, пред-ставлявших народы, населявшие Россию.

Первоначально таким жур-налом намечалось сделать 'Современник', издание которого возоб-новил в 1911 г. А. Амфитеатров. Познакомившись в Париже на квартире Е. П. Пешковой с М. Горьким, Чернов решил вместе с ним и В. Миролюбовым войти в редакцию 'Современника', куда их приглашал Амфитеатров. Однако позиция Амфитеатрова, стремив-шегося сохранить единоличное руководство журналом, привела вскоре к уходу М. Горького, В. Миролюбова и В. Чернова из редак-ции. Чернов задумал создать новый журнал.

С апреля 1912 г. в Петербурге начался выпуск журнала 'Заветы' (по август 1914 г. вышло 28 номеров), идейным вдохновителем и одним из редакторов которого был В. М. Чернов. Издание журнала потребовало от Виктора Михайловича больших усилий по редакти-рованию материалов, поиску денежных средств для его существова-ния, привлечению известных и талантливых молодых авторов, уре-гулированию конфликтов внутри редакции (особенно между В. Ми-ролюбовым и Р. Ивановым-Разумником, бывшими соредакторами журнала). Кроме того, он постоянно публиковался в журнале (в 28 номерах содержится 27 материалов, написанных им, в отдель-ных номерах присутствовало по 2 - 4 его публикации). 'Заветы' почти сразу превратились в одно из популярнейших периодических {8} изданий демократической России, и заслуга в этом принадлежала, в первую очередь, В. М. Чернову.

На страницах 'Современника' и 'Заветов' появились его первые литературно-критические статьи и рецензии на произведения худо-жественной литературы, свидетельствовавшие о большом таланте на-чинавшего критика. Кроме публикации отдельных статей, Виктор Михайлович вел в 'Заветах' под псевдонимом Я. Вечев рубрику 'Дела и дни', где помещал свои полемические заметки на злободнев-ные темы (полемика с Изгоевым, Каменевым, Струве, Сухановым и др.).

 

Первая мировая война была воспринята Черновым как огромное бедствие, обрушившееся на весь мир и Россию. Виктор Михайлович был одним из немногих российских социалистов, сохранивших вер-ность принципам интернационализма, не поддавшихся шовинистиче-скому угару. Продолжая находиться в эмиграции, он принял участие в международных социалистических конференциях в Циммервальде и Кинтале, на которых выступал в поддержку резолюций за прекра-щение войны, за укрепление интернациональных связей социалистов воевавших стран. В отличие от Ленина он не выдвигал лозунгов гражданской войны и поражения своего правительства.

Весть о победе Февральской революции вызвала радостное возбу-ждение у Чернова. Он рвался в Россию, куда смог попасть только в начале мая и где был торжественно встречен представителями Петро-градского совета, членами эсеровской партии, солдатами гарнизона, рабочими фабрик и заводов. И сразу же с головой окунулся в бур-ную атмосферу революционной России, выступал на многотысячных митингах и демонстрациях, проявив себя как талантливый оратор, способный овладеть вниманием любой аудитории. От эсеровской партии он был рекомендован в руководство Петроградского совета, а при формировании первого коалиционного состава Временного правительства стал министром земледелия. Находясь на министер-ском посту, Виктор Михайлович пытался провести в жизнь некото-рые положения аграрной программы эсеров, но встретил яростное сопротивление министров, представлявших в правительстве буржуаз-ные партии. Кроме того, органы печати, поддерживавшие буржуаз-ные партии, начали травлю Чернова, распространяя клеветнические слухи о том, что он якобы получал деньги от Германского генштаба и чуть ли не являлся немецким шпионом. Все это сильно затрудняло действия Виктора Михайловича в области решения аграрного вопро-са и принудило его отказаться от министерского поста.

 

К осени 1917 г. Чернов пришел к выводу, что коалиция с буржуаз-ными партиями подрывала авторитет социалистических партий, что в России реально встал вопрос о создании однородного социалисти-ческого правительства, в которое бы вошли представители всех со-циалистических партий: от народных социалистов справа до большевиков {9} слева. Однако к этому времени Ленин уже спроектировал за-хват власти большевиками и не намеревался делить ее ни с кем. Для завоевания доверия крестьянства большевики использовали разрабо-танную Черновым программу социализации земли, хотя она проти-воречила их собственной программе национализации земли.

Обстановка в эсеровской партии была напряженной, шла борьба различных течений. И хотя численность партии быстро росла, внут-ренние противоречия заметно ослабляли ее позиции. Чернов взял на себя миссию примирить разногласия, сплотить партию.

Он занял центристскую позицию, но, не обладая большими организаторскими способностями и будучи человеком с мягким, покладистым харак-тером, не сумел добиться реального объединения партийных рядов в самые сложные и драматические дни российской революции. Все его попытки осенью 1917 г. сплотить ряды эсеровской партии окончи-лись неудачно, его авторитет как партийного лидера значительно по-шатнулся.

 

Взятие власти большевиками получило негативную оценку со сто-роны Чернова, он считал этот политический акт незаконным, нару-шившим демократический путь развития России. В отечественной литературе в течение десятилетий указывалось, что Чернов вел анти-советскую деятельность, но это не соответствует действительности: он никогда не выступал против Советов и признавал их большое значение в революции. Однако считал, что Советы, во-первых, не должны подменять собой государственную власть и, во-вторых, в них не должно быть присутствия представителей только одной по-литической партии. С октября 1917 г. Виктор Михайлович вел борь-бу только против большевистской диктатуры, будучи убежден, что она нанесла стране огромный вред.

Еще задолго до революции 1917 г. Чернов выступал за созыв все-народного Учредительного собрания, которое было бы призвано решать все основные проблемы дальнейшего развития страны. И вот давно ожидаемый момент настал: в ноябре 1917 г. в стране прошли первые всеобщие демократические выборы в Учредительное собра-ние, на которых возглавляемая Черновым партия эсеров завоевала абсолютное большинство голосов. Но это не устраивало большеви-ков, не желавших ни делиться с кем-либо властью, ни, тем более, расставаться с ней. Начало работы Учредительного собрания все время откладывалось, а когда оно наконец под председательством В. М. Чернова начало работу 5 января 1918 г., то большевики уже в ночь на 6 января разогнали его. Чернов как председатель Учреди-тельного собрания не признал законность этих действий и повел борьбу за восстановление статуса собрания.

 

Фактически со времени разгона Учредительного собрания в тече-ние двух с половиной лет Виктор Михайлович находился на неле-гальном положении, его преследовали как большевики, так и правительство {10} Колчака. После скитаний по Предуралью и Уралу весной 1919 г. он вновь оказался в Москве, где ему все время приходилось скрываться от чекистских ищеек. В начале осени 1920 г. руководство приняло решение об отъезде Виктора Михайловича из России для налаживания партийной работы и организации издательства партий-ной литературы за рубежом. Так началась его последняя эмиграция, продлившаяся до самой смерти.

Во время подпольных скитаний изменения коснулись и личной жизни Виктора Михайловича: он фактически расстался со второй семьей и стал жить с Идой Самойловной Сырмус-Пыдер, по первому браку женой известного эстонского скрипача и революционера Эд. Сырмуса, которая до Октябрьского переворота 1917 г. была активным членом большевистской партии. С ней он благополучно прожил до конца своих дней.

 

Во время третьей эмиграции Чернов проживал в Эстонии, Герма-нии, Чехословакии, Франции и США, где продолжал активную по-литическую, литературную и общественную деятельность. В эти годы особое внимание он уделял теоретическим вопросам: дальнейшей разработке проблем строительства социализма и обобщению опыта российских революций и гражданской войны.

В своем капитальном труде 'Конструктивный социализм' Чернов пришел к выводу, что время утопического и научного социализма прошло, теперь наступи-ло время реального социализма, который может быть осуществлен только через кооперирование населения той или иной страны. При этом он полагал, что сохранение в России элементов коллективизма в общественной жизни и менталитете населения позволит российско-му обществу быстрее встать на путь кооперативного социализма. А побывав в 1935 г. в Палестине, Виктор Михайлович высказал мысль, что именно там, в еврейских кибуцах, находится аванпост со-временного социализма, осуществляется на практике то, о чем меч-тали российские социалисты-революционеры еще в начале XX века.

Серьезному исследованию Чернов подверг события 1917 г. в Рос-сии, чему были посвящены многочисленные статьи и две не утратив-шие своей научной ценности книги: 'Рождение революционной Рос-сии' и 'Тhe Great Russian Revolution'. Анализируя революционные события по имеющимся источникам, учитывая собственные воспоми-нания как активного участника описываемых событий, Чернов при-ходил к выводу, что завоевание власти большевиками не было слу-чайным, ибо демократические силы страны в ответственный момент оказались раздроблены и потеряли авторитет в массах.

Большое количество статей Виктора Михайловича было посвяще-но внутренней и внешней политике СССР. Он крайне негативно оце-нивал многое, что происходило в Советском Союзе в 1920-1930-е гг., особенно свертывание нэпа, насильственную коллективизацию сель-ского хозяйства, установление тоталитарного режима, массовые репрессии, {11} и призывал мировую общественность протестовать против вопиющих фактов сталинского произвола, против фальсифициро-ванных судебных процессов, выступать в поддержку жертв репрес-сий. В 1930-е гг. Виктор Михайлович был среди тех прогрессивных деятелей, кто активно боролся с фашистской угрозой, призывая к сплочению антифашистских сил.

В конце 1938 г., когда Чернов находился на заседании Исполкома Социалистического Интернационала, проходившем в Бельгии, в Чехо-словакии сложилась опасная внутриполитическая ситуация, и Вик-тору Михайловичу пришлось обосноваться в Париже. К сожалению, отъездом в Париж не закончились его скитания. Вторая мировая вой-на и оккупация Франции немецко-фашистскими войсками заставили Чернова в конце весны 1941 г. покинуть Европу. Последние годы жизни он провел в США.

 

В Нью-Йорке, где поселился Чернов, существовала довольно зна-чительная группа эсеров, сильно возросшая в связи с прибытием эмигрантов из европейских стран. Среди них были такие видные дея-тели, как Авксентьев, Зензинов, Вишняк и другие. В 1941 г. они начали издавать журнал 'За свободу', в редакцию которого вошел и Виктор Михайлович. (см. на нашей странице; ldn-knigi)

В центре внимания авторов статей этого жур-нала были события в Европе, Великая Отечественная война, пробле-мы послевоенного устройства мира. Виктор Михайлович после 22 июня 1941 г. выступал в поддержку героической борьбы советско-го народа, призывал русских эмигрантов и американцев оказать все-стороннюю помощь СССР в его борьбе против фашистских агрес-соров. Однако это была поддержка именно народа, а не правитель-ства, ибо Чернов убеждался, что Сталин не собирался смягчать режим, проводить демократические преобразования. Поэтому по мере приближения войны к победоносному для антифашистского лагеря завершению Виктор Михайлович предупреждал об опасности уста-новления сталинского диктата над Европой.

Проживая в Америке, В. М. Чернов много внимания уделял изу-чению истории России, анализу российско-польских отношений. В архиве Гуверовского института войны, революции и мира среди бумаг Чернова хранятся многочисленные выписки, сделанные им из источников и литературы, по этим проблемам. Они свидетельствуют о его глубоком научном подходе к исследованию, искренней любви к своей родине, гордости за ее героическое прошлое.

Чернов был всегда физически крепким человеком, но после 60 лет у него появились многочисленные болезни, его несколько раз опери-ровали. Однако до последних лет жизни он сохранял прекрасную па-мять, работоспособность, веру в великое будущее России, в се гряду-щее демократическое развитие.

 

15 апреля 1952 г. В. М. Чернова не стало, он умер в своей нью-йоркской квартире, не дожив несколько месяцев до 79-летия. На {12} траурном митинге во время похорон представители русской эмигра-ции и американской общественности отмечали его огромную роль в политической жизни России первых десятилетий XX века, подчерки-вали его преданность своей родине, безграничную любовь к России.

В. М. Чернов на протяжении всей истории партии социалистов-революционеров оставался се главным теоретиком. Его основные идеи - необходимость для российского общества демократического социализма, всенародной собственности на землю (отсюда его кон-цепция социализации земли и кооперации), федеративного государ-ственного устройства, прочного союза крестьянства, рабочего класса и интеллигенции как трудовых слоев, реформирования общества в интересах трудящегося человека, направленного на повышение ма-териального благосостояния и духовное развитие личности - и сего-дня не утратили своей актуальности.

 

Виктор Михайлович Чернов оставил нам богатое творческое на-следие. Им было опубликовано около 1000 работ, включая книги, брошюры, статьи, рецензии и заметки. Многие из опубликованных работ Чернова стали библиографической редкостью, многие выходи-ли лишь на иностранных языках и на русском никогда не издава-лись, а многие до сих пор продолжают оставаться лишь в рукописях. Для российских исследователей, не говоря уже о широком круге читателей, все они, как и само имя Чернова, долгое время пребывали почти в полном забвении. И лишь с середины 1990-х гг. среди отече-ственных исследователей наметился определенный интерес к объек-тивному изучению его творчества и деятельности. Но пока сделаны лишь первые шаги в этом направлении.

Особый пласт творческого наследия Чернова - биографические очерки, эссе, воспоминания. К этому жанру он обратился еще в на-чале XX века, когда опубликовал ряд очерков о разных лицах, с ко-торыми был лично знаком, а с некоторыми близко сотрудничал. За период с 1906 по 1917 гг. увидели свет его эссе о Е. Ф. Азефе, С. В. Балмашеве, Э. М. Вайяне, Г. А. Гапоне, Ж. Жоресе, В. И. Ле-нине, С. Н. Слетове и Е. С. Созонове.

В 1919 г., находясь на нелегальном положении в Москве и скры-ваясь от постоянной угрозы ареста, В. М. Чернов начал писать ме-муары: речь шла об осмыслении собственного жизненного пути, о лично пережитом, о своих достижениях и неудачах, радостях и ра-зочарованиях.

 

Оказавшись осенью 1920 г. за границей, он вскоре завершил и опубликовал две книги своих воспоминаний. Первая, 'Мои мытарст-ва в Советской России', вышла в 1921 г. на трех языках - француз-ском, немецком и шведском, а в следующем году - на чешском. Ве-лись переговоры об ее издании на итальянском и русском, но этим планам не суждено было осуществиться.

{13}      Эта небольшая по объему книга Чернова охватывает период от разгона большевиками Учредительного собрания до эмиграции Вик-тора Михайловича в Эстонию. Главное внимание в ней сосредо-точено на двух сюжетных линиях - борьбе демократических сил с большевистской диктатурой и освещении изощренных, коварных, беспощадных средств и методов красной охранки при расправе с идейными противниками большевистского режима из социалистиче-ского лагеря. Надо сказать, что это была первая попытка проанали-зировать причины поражения оппозиции, выступившей под знаме-нем Учредительного собрания и некоторое время контролировавшей огромную территорию от Волги до Урала.

Вторая книга воспоминаний - 'Записки социалиста-революцио-нера' - вышла в 1922 г. на русском языке в известном берлинском издательстве З. И. Гржебина и посвящена периоду становления Чер-нова как революционера и социалиста, а также первым годам его ре-волюционной деятельности (до отъезда за границу в 1899 г.). В кни-ге немало страниц уделено воспоминаниям о М. А. Натансоне, с ко-торым Виктор Михайлович познакомился будучи еще учеником Саратовской гимназии.

В этом же году в газете 'Голос России' появились небольшие очерки о Григории Гершуни, Егоре Созонове и несколько статей о Максиме Горьком. В последующие годы черновские эссе о видных деятелях революционного движения регулярно печатаются на стра-ницах таких эсеровских журналов, как 'Революционная Россия' и 'Воля России'.

В. М. Чернов пишет о Ю. О. Мартове, В. И. Лени-не, Б. В. Савинкове, Л. Д. Троцком, А. И. Гуковском, Н. С. Чхеид-зе, П. Б. Аксельроде и П. А. Вихляеве.

В 1927 г., отвечая на просьбу X. О. Житловского, он готовит очерк о С. А. Ан-ском (Раппопорте) для сборника, посвященного его памя-ти. В 1929 г. публикует большую статью о Житловском в юбилейном сборнике, выпуск которого был приурочен к 65-летию Хаима Осипо-вича. Оба сборника увидели свет в Варшаве и были изданы на идише.

В 1930-1940-е гг. В. М. Чернов делится с читателями различных периодических изданий воспоминаниями о Евгении Ратнер, Екатери-не Брешко-Брсшковской, Николае Авксентьеве, Разумнике Иванове, Йозефе Пилсудском. В 1934 г. под его редакцией американская еврейская рабочая организация 'Арбетер Ринг' издаст в Нью-Йорке на идише сборник 'Григорий Гершуни: Жизнь и деятельность'.

 

В процессе работы над этим сборником у Чернова рождается за-мысел подготовить и издать отдельной книгой серию биографиче-ских очерков о революционерах-евреях, стоявших у истоков партии социалистов-революционеров. Этот замысел нашел живой отклик и горячую поддержку со стороны 'старой гвардии' эсеровской пар-тии. Так, жена Михаила Гоца, Вера Самойловна, узнав о намерении Виктора Михайловича, встретила это известие, по словам О. Е. Чер-новой-Колбасиной, {14} со слезами на глазах и готова была оказать фи-нансовую помощь в издании книги. Через некоторое время, в июне 1935 г., она писала В. М. Чернову: 'Хотела Вас спросить, собере-тесь ли Вы, наконец, написать про Михаила Рафаиловича? Из близ-ких ведь Вы один, кажется, остались, который его хорошо знал и мог бы написать, и знал всю его заграничную жизнь и деятельность, и на Вас лежит ответственность об издании, а о прочем я позабочусь. На-пишите, что Вы об этом думаете. Меня этот вопрос сильно волнует. Хотелось бы при жизни моей еще почитать и издать. Все сделаю, что-бы было издано. Напишите мне подробно...'. (Государственный архив Российской Федерации, ф. Р-5847, оп. 2, д. 119, л. 72 об.)

В. М. Чернов обещал и даже вел с В. С. Гоц переписку по этому вопросу. Но неожиданно нахлынувшие обстоятельства (болезнь, отсутствие необходимых финансовых средств, обострившаяся обще-политическая ситуация в Европе и вынужденная эмиграция из Праги в Париж, а затем в Америку) не позволили ему осуществить задуман-ное и обещанное. К своему замыслу Виктору Михайловичу удалось вернуться лишь спустя полтора десятка лет.

Проживая в Нью-Йорке, он с большой теплотой и любовью по-стоянно вспоминал о своих друзьях-единомышленниках, о тех, с кем он строил партию, с кем делил житейские радости и невзгоды, с кем самоотверженно боролся против самодержавия во имя свободной и демократической России. Мысли постепенно ложились на бумагу, воскрешая светлые образы людей, оставивших неизгладимый след в истории российского освободительного движения.

 

Так появились во-семь биографических очерков: о С. А. Ан-ском, Г. А. Гершуни, А. Р. и М. Р. Гоцах, X. О. Житловском, М. А. Натансоне, О. С. Миноре и И. А. Рубановиче. К этому времени никого из них уже не было в живых, да и В. М. Чернову перевалило за 70 лет, а поэтому, видимо, он и торопился зафиксировать то, что хранила его память о ближай-ших товарищах по политической борьбе.

Впервые эти воспоминания появились на страницах нью-йоркской еврейской газеты 'Форвертс' в начале ноября 1946 г. и продолжали печататься вплоть до конца 1947 г. Успех был колоссальным, автор и газета получали сотни писем, как правило, благодарственных и ностальгических. Вот цитата из одного такого письма: 'Глубокоува-жаемый Виктор Михайлович, - обращался к Чернову И. Кример. - С большим интересом еврейская публика читает Ваши статьи в газете 'Форвертс", где Вы пишете о людях и событиях недавнего прошло-го. С особым вниманием это читают люди, которые в те времена жили в Москве и Петербурге и в той или иной мере соприкасались с событиями и людьми, Вами описываемыми. Будущий историк Рос-сии очень много полезного материала найдет в этих статьях Ваших.

{15} Но и сейчас здесь, в Нью-Йорке, среди многочисленных читателей 'Форвертса" многие высказывают свое мнение по поводу Ваших ста-тей, и часто загораются жаркие споры'. (Hoover Institution Archives. B. I. Nicolaevsky Collection, box. 381, folder 1.)

 

В 1948 г. воспоминания В. М. Чернова в несколько переработан-ном и расширенном виде были опубликованы отдельной книгой, ко-торая была встречена с не меньшим интересом, чем газетные очерки.

'Дорогой Виктор Михайлович, - писал Чернову известный пале-стинский деятель И. Рубин, - был у нас праздник - день по-лучения Вашей книги. Были тронуты Вашим вниманием, были счаст-ливы услышать из присланной Вами книги живое эхо тому, что есть еще порох в ваших творческих пороховницах. Книга читается как за-хватывающий роман. Для меня, как интересующегося психологиче-скими потемками человеческой души, там раскрываются прямо-таки врата чудес'. (Ibid) А в газетной рецензии Якова Лещинского отмечалось: 'Книга настолько захватывает дух читателя, что, когда конец при-ближается, Вы огорчаетесь, что должны оторваться от чудного мира, так талантливо и с такой любовью описанного знаменитым социали-стом-революционером В. Черновым'. (Ibid)

И далее подчеркивалось, что 'в этой книге имеются только восемь биографий восьми евреев, кото-рые отдали свои жизни русской Революции; евреи, которые со своей глубокой верой и любовью останутся навеки в памяти всех, кому прежняя русская жизнь так дорога'.(Ibid)

Книга имела название 'Еврейские лидеры в партии социалистов-революционеров' и была издана при финансовой поддержке 'Арбетер Ринга' на идише, который в те времена являлся самым распро-страненным языком американской еврейской диаспоры. (книга у нас на странице; ldn-knigi)

 В. М. Чер-нов писал, конечно же, на родном языке и очень хотел видеть свои мемуары опубликованными не только на идише, но и на русском. В одном из писем к своему другу, известному деятелю меньшевизма и историку Б. И. Николаевскому он, беспокоясь за качество перево-да, замечал: 'А не согласится ли <...> издательство <...> издать и мои еврейские воспоминания на русском языке с оригинала? У меня сердце не на месте, когда я думаю, что они выйдут в свет не на том языке, на котором они написаны'. (Ibid, box. 391, folder 37-44)

Однако на русском воспомина-ния полностью так и не появились. (Приходится лишь сожалеть, что наши неоднократные обращения к нынешнему руководству 'Арбейтер Ринга' в лице исполнительного директора Р. Кестенбаума (R. Кestenbaum) оказать содействие изданию 'еврейских' воспоминаний В. М. Чер-нова на русском языке не нашли с его стороны никакого отклика. По всей видимости, за последние десятилетия цели и задачи организации претерпели существенные изме-нения, а некоторые ее традиции оказались утраченными.)

 Правда, часть из них вошла в {16} четвертую книгу мемуаров В. М. Чернова - 'Перед бурей', которая вышла после смерти автора благодаря стараниям его друга Д. Н. Шу-ба и жены И. С. Сырмус-Пыдер. (эту и другие книги Чернова см. у нас; ldn-knigi)

 

'Еврейские' воспоминания В. М. Чернова позволяют уточнить малоизвестные либо воссоздать и вовсе неизвестные факты, эпизоды и события из жизни видных деятелей партии социалистов-револю-ционеров. Как и всякие мемуары, они носят личностный, субъектив-ный характер, но в этом и есть одно из важнейших их достоинств, когда речь идет о межличностных отношениях, о психологических основах взаимодействия. Они насыщены также многочисленными де-талями, позволяющими наглядно и живо представить жизнь россий-ской эмиграции начала XX века, более глубоко осветить процесс образования эсеровской партии и деятельность ее заграничной орга-низации. В этом отношении черновские воспоминания являются цен-ным историческим источником. И хотя современный историк может и не согласится с некоторыми оценками и выводами Чернова, но одно бесспорно - перед ним живая, пульсирующая ткань самой Истории.

 

Представленная Черновым галерея образов виднейших деятелей партии социалистов-революционеров - это не парадные, не глянце-вые портреты, а живые люди со своими достоинствами и недостатка-ми, во всей полноте их психологического бытия и деяний. При этом нетрудно заметить, что степень былой психологической близости автора к тому или иному 'герою' его воспоминаний, нашла соответ-ствующее отражение в созданных им образах. Так, в довольно 'кри-тическом' духе выдержаны очерки о Натансоне и Житловском, поч-ти беспристрастно исполнены портреты Минора, Рубановича и Абра-ма Гоца, а очерки об Ан-ском, Михаиле Гоце и Гершуни написаны с необыкновенной теплотой и любовью. Что, впрочем, и неудивительно, ведь они были ближайшими друзьями Чернова. На эту особенность обращали внимание почти все рецензенты, писавшие о книге 'Еврей-ские лидеры в партии социалистов-революционеров', непременно выделяя эти очерки и подчеркивая их особо интимный характер.

Однако несмотря на неоднозначное личностное отношение к своим 'героям', Чернов одинаково объективно и высоко оценивал вклад каждого из них в историю российского освободительного движения, подчеркивал их искреннюю озабоченность судьбой своей родины и страстное стремление видеть ее страной демократической и социали-стической. Здесь, видимо, следует искать и истоки формирования того духовно-психологического сплава, который очень точно и емко определяется как русско-еврейская ментальность.

 

Обращаясь к этой теме, Чернов писал: 'В России же более, чем где бы то ни было, и чаще, чем где бы то ни было, еврейский интел-лект приникал к родникам русской культуры, не только в ущерб сво-ему еврейскому естеству, но даже наоборот: чем более им проникаясь {17} и его углубляя, тем интимнее сроднялся с культурою русской <...> Приникая к глубочайшим истокам русской духовной культуры, еврей делает это не за счет, не в ущерб собственному своему глубо-чайшему историческому 'я", а наоборот, в своеобразном созвучии с ним'. (Чернов В. Русское в еврейском и еврейское в русском. Корни. 2003. ?19. С. 80-81)

И в качестве аргумента приводил, в частности, пример С. А. Ан-ского: 'Он описал оригинальную траекторию личного раз-вития. Ученик Глеба Успенского в беллетристике, многолетний лич-ный секретарь П. Л. Лаврова, типичный русский народник старого образца, свое еврейство он осознал и почувствовал гораздо позднее своей принадлежности к русской культуре; во имя последней он даже отрицал в спорах со мною еврейский язык - идиш и иврит оди-наково, даже к еврейскому фольклору, давшему ему сюжет для его великолепного 'Дюбука", пришел он не прямо, а косвенно - через первоначальное увлечение фольклором русским, мужицким. Он складывался на моих глазах при помощи самой русской из всех идео-логий русского социализма, эсеровской, и складывался как двуеди-ная русско-еврейская духовная индивидуальность'. И заключал: 'Да, она несомненно существует, именно такая, совершенно своеоб-разная культурно-историческая категория: русско-еврейская интел-лигенция! Это особый моральный и социальный тип, аналогичного которому нет в других странах еврейского внедрения'. (Там же. С. 81-82)

 

По существу трудно не согласиться с В. М. Черновым. В против-ном случае как же иначе можно истолковать, например, следующие строки из цитированного уже письма И. Кримера к Чернову: 'Одна-ко многих как-то смущают напечатанные в заглавии слова 'Из серии 'Российский долг евреям'". Ни еврейство в целом, ни русские евреи не чувствуют себя кредиторами России или русского народа, не счи-тают, что Россия или русский народ им что-то должны. Вам, несо-мненно, известно, что русское еврейство, особенно интеллигенция, как все русские люди, всегда работали над культурным и материаль-ным процветанием России и считали это своим священным долгом, долгом гражданина своей родины, за что ни платы, ни благодарности не полагается. Русские евреи, как и весь русский народ, физически и душевно страдают от того несчастья, которое свалилось на их роди-ну - Россию, - и ждут дня, когда Россия освободится от диктатуры и займет свое место среди свободных народов мира.

У Вас, глубокоуважаемый Виктор Михайлович, есть много знако-мых и друзей среди еврейской интеллигенции, и можно с уверенно-стью сказать, что ни один из них не скажет Вам, что Россия или рус-ский народ ему что-то должны. Многие, в том числе и Ваш покорный {18} слуга, будут Вам очень благодарны, если Вы сочтете возможным снять означенную надпись с заглавия'. (Hoover Institution Archives. B. I. Nicolaevsky Collection, box 381, folder 1.)

Те же мысли находим и в статье Якова Лещинского: 'Эти корот-кие восемь биографий составляют часть еврейской жизни и еще боль-ше - часть русской истории. Обе они так тесно заключены и связа-ны, что представляют одно целое, нормальное явление с ударением на то, как еврейская молодежь с такой искренностью и готовностью жертвовала собой для блага страны, которую она так любила...'. (Ibid)

 

Суждения и оценки весьма характерны и показательны для боль-шинства лиц, оказавшихся тогда вынужденно оторванными от своей родины - России. И как бы не устраивалось житье-бытье еврейских эмигрантов на новом месте, они все же ощущали себя прежде всего русскими евреями и свою эмиграцию, как и большая часть эмигриро-вавшей тогда российской интеллигенции, рассматривали как нечто преходящее, как временно ниспосланное испытание. Впрочем, это отдельная и большая тема...

 

В заключение хотелось бы отметить, что 'еврейские' мемуары В. М. Чернова впервые публикуются на русском языке в том виде, как они были подготовлены самим автором. Текст воспоминаний вос-произведен по рукописям В. М. Чернова, которые ныне хранятся в Гуверовском архиве (Стенфорд, США), в коллекции Б. И. Никола-евского, и копии которых любезно предоставили нам работники это-го архива Кэрол Лиденхем (Carol  Leadenham) и Рональд Булатофф (Ronald  Bulatoff)

 

 

А. П. Новиков (Россия), Карин Хузер (Швейцария)

{21}

МОИ ДОРОГИ И ТРОПИНКИ К ЕВРЕЙСТВУ

(В. М. Чернов)

 

 

Мне не раз приходилось слышать: 'Скажите, почему Вы ни разу не поделились с читающей публикой своими воспоминаниями о евреях-революционерах в рядах вашей партии? Их, кажется, было не так уж и мало. А главное, какие люди и деятели были среди них! И кому же, как не вам, одному из немногих оставшихся в живых ве-теранов, бывших восприемниками партии у самой ее купели, нести ответственность за сохранение их образов в памяти потомства?'.

Я чувствую всю законность этого вопроса, а может быть, и закон-ность оттенка полуупрека, в нем заключенного. И серьезных оправ-даний у меня нет. Почему? Просто так вышло, ибо как-то не выпада-ло случая. И вот теперь, когда такой случай представился, я обра-щаюсь к вещевым складам моей памяти. И первое, на что наты-каюсь, - это запоздалость, с которою передо мной, как и перед многими подобными мне коренными великороссами, вырисовались и общие размеры, и степень остроты и болезненной напряженности еврейского вопроса в собственной России.

 

Степняк по рождению, волгарь по среде, в которой я рос и где слагался весь мой духовный облик, я в этих краях никаких евреев не только не видел, но даже о них почти не слыхивал.

Рано потеряв родную мать, при мачехе я рос заброшенным, ди-чившимся ребенком; и хотя она вышла из духовного звания, я ника-кого серьезного религиозного воспитания в церковно-православном духе не получил. Вплоть до самого отъезда в Саратов для поступле-ния в гимназию я попал под столкновение двух веяний в религиозной сфере: одного, шедшего по женской линии, и другого - по мужской.

Первое, не мудрствуя лукаво, пересказывало по учебникам Закона Божия повесть о евреях как избранном и особенно излюбленном Гос-подом народе. Он дал нам Библию, Заповеди, Иоанна Крестителя, Богоматерь, самого Христа и апостолов; без него нам грозила участь остаться язычниками.

Другое - по мужской линии - восходило к дедушке (по мачехе), отставному консисторскому чиновнику; в его разговорах ныне живущие евреи были какими-то загадочными, от {22} всего мира таящимися людьми (стало быть, им есть что от всех скры-вать!), совершенно не похожими на 'избранный Богом народ' древ-ности. В рассказах о них было много недомолвок и намеков, только разжигавших детское любопытство. Взрослые часто говорят между собою, не думая о том, как жадно подхватываются обрывки их мыс-лей детским воображением и детским умом, с пятого на десятое сле-пляющими из них целую фантастическую картину.

 

Особенно встревожено было наше детское воображение одним разыгравшимся на наших глазах эпизодом. Однажды у дедушки по-бывал в гостях его старый приятель вместе с сыном, долговязым се-минаристом. По поводу какого-то своего денежного спора с евреем-дантистом гость принялся разглагольствовать на тему о зловредности этого племени, от которого ждать чего-либо доброго не приходится, ибо оно дерзнуло самого Сына Божия пригвоздить к кресту и за-мучить жестокою смертью. 'Недаром оно лишено родины, - распа-лялся он, - и рассеяно по всему свету, и недаром его нигде не любят и отовсюду гонят прочь'. Дедушка усердно ему поддакивал, и оба они принялись распекать семинариста за то, что он при их разговоре всем выражением своего лица обнаружил крайнюю степень сомнения и недоверия.

И когда старшие удалились, семинарист таинственным, приглу-шенным голосом принялся нас просвещать, чеканя опровержение за опровержением: 'Даже слушать стыдно все эти пустые и невежест-венные вымыслы!

Во-первых, вовсе не после казни Иисуса у евреев отнята была их родина, а раньше. Где же это видано, чтобы наказа-ние было раньше преступления? Во-вторых, вовсе не евреи были то-гда хозяева в Палестине, а римляне; только Понтий Пилат - рим-ский прокуратор - мог приговорить к распятию на кресте, и только римские воины - взять приговоренного и выполнить над ним приго-вор. Так почему же потомки Понтия Пилата и его воинов не были лишены их родины - Италии? В-третьих, Иисус, в конце концов, был от роду, по человеческому естеству, сам евреем; евреями были и Его мать, и дед, и бабушка; евреем был Иоанн Креститель, благосло-вивший Иисуса на особое Его служение; евреями были все двена-дцать апостолов, разнесших учение Его по белу свету. Почему же весь еврейский народ за ненавистничество к Иисусу каких-то книж-ников, фарисеев да черни, кричавшей 'распни Его!", наказывать в течение почти двух тысячелетий, а не наградить его за Марию Деву, за Иоанна Крестителя, за апостолов? А самое главное - уж если Сам Бог положил, что собственный Его Сын должен искупить грехи всего человечества своими крестными муками, так выходит, что даже на Иуде Искариотском своей самобытной вины не было. Он был сле-пым орудием замысла Господня; без его предательства не было бы распятия на кресте, а без распятия и крестных мук не было бы все-общего искупления. И последнее: Иуда сам себя судил и наказал {23} са-мой страшной казнью - повешением. Как же можно второй раз су-дить за ту же вину и перелагать ее на весь еврейский народ?'.

Мы ошеломленно слушали его... Уж, право, не знаю, на что бы еще в наших детских верованиях замахнулся семинарист, но поток его самобытной семинарской диалектики был оборван. Отец позвал его, и они уехали домой. Но и та лавина неуклюжего вольномыслия, которую он на нас обрушил, оставила в наших душах хаос и большое умственное смятение...

 

Вообще говоря, религиозные споры в нашем семейном быту были почти небывальщиной. Ничто их не порождало. Широкая водная артерия, именовавшаяся Волгой, заносила к нам, уносила от нас и проносила мимо нас необыкновенно пеструю смесь одежд и лиц, пле-мен, наречий, состояний. Были тут и дети ислама: татары, башкиры, киргизы; были немецкие колонисты, почти сплошь меннониты; были выходцы из Слободской Украины, занесшие в наши места баптизм и духоборчество; были какие-то инородцы-полуязычники; были каза-ки с Урала (древнего Яика), строго придерживающиеся двоеперстия и старопечатных книг, разбивавшие даже посуду, из которой ели и пили у них 'никониане'. И если не было или почти не было настоя-щих евреев, то были их, так сказать, незаконные дети - субботники. Но Поволжье, исстари приют всех гонимых старой Русью, было чуждо религиозных распрей. И потому, расстилал ли свой коврик и молился на Восток мусульманин, надевал ли еврей свой талес, возно-сил ли свои моления черемис, коренной волгарь только понимающе и степенно, с оттенком почтительности говорил: 'Это у них вера та-кая, это у них дедовский обычай такой'. И значит - все в порядке.

 

Так было 'внизу', в народе; но не так было 'наверху' - в чи-новничестве, особенно в среде чинушей духовного звания и связан-ного с ними купечества. Помню диспут о вере, если будет позволено так назвать его, в кругу родственников наших со стороны мачехи. Повздорили, и крупно повздорили, двое: один - православный, торговец красным товаром, а другой - молоканин 'субботнического' толка, хозяин небольшого извозного дела. Первый хвастал, что вот-де его вера - вера правая, славная на весь мир, оттого и зовется православной. А что такое вера его противника? Она - поганая вера, потому что позволяет в постные дни 'поганить утробу моло-ком'. И еще один великий грех: вместо воскресенья празднуют они по-жидовски субботу. И когда придет тысячелетнее Христово царст-вие, все умершие православные воскреснут, а не праздновавшие вос-кресенья так и останутся без воскресения...

Атакованный субботник горячо отбивался. Но спор был недолог. У обоих быстро истощился весь невеликий запас теологических до-водов, только азарт не улегся.

И вот они согласились решить спор 'Божьим судом'. И как вы думаете, чем? Да состязанием, кто кого перепьет! Началась гомерическая дуэль на спиртных напитках, длив-шаяся {24} целую ночь. Лишь под утро все было решено. Победа доста-лась православному. Его нашли, судорожно вцепившимся обеими руками в стол и словно врытым в землю на своем стуле. Остекленев-шими глазами он уставился напротив себя, туда, где должен был си-деть его противник, и, как одержимый, внушал пустому пространст-ву: 'Наша верр...ра правв...вая. Наша верр...ра прав..воссл...лав-ная... Зза стол...лом сидит, а ваша поган...ная, мол...лок...канская... уж давв..но под стол...лом валя...ется!'. Даже когда их обоих, побе-дителя и побежденного, с добрый час парили в бане, время от време-ни обливая ледяной водой, первый долго еще при каждом проблеске сознания начинал свое: 'Наша верр...ра - правв... вая'...

Для всех собравшихся вся эта своеобразная 'религиозная тяжба' была, кажется, решена окончательно, без права апелляции. Но мой дядя-субботник внутренне не смирился. Брата моего Владимира, старше меня лет на восемь, он как-то зазвал к себе на дом и там свел с сивобородым, лет под 70, известным сектантом-начетчиком. И тот ему поведал, откуда пошли они, субботники. Рассказ этот даже в передаче брата был волнующий, с жутким концом. В моей памяти его обновила через много лет встреча в Тамбове с одним странствующим сектантом-грамотеем, взявшимся проверять ходячие в его среде пре-дания по научно-историческим книгам. Он подтвердил мне, что тот рассказ в общем и целом был близок к исторической правде, лишь расцвеченный и разукрашенный применительно к сектантским поня-тиям.

А начетник рассказал брату о том, как еще при Иване III, деде Грозного, произошла великая церковная распря. Иван III решил укоротить руки церковным и монастырским 'хапугам', отобрав в казну несметные сокровища, накопленные церквами и монастырями. Его поддержали лучшие люди духовного и светского звания, считав-шие, что только это и излечит 'князей церкви' от стяжательства и чревоугодия, вернет их к бессребренничеству, смирению и богоугод-ному труду.

На стороне Ивана III выступили лучшие иереи, в том числе протопопы двух главных московских соборов - Успенского и Архангельского. С ними был и митрополит Зосима, и великая кня-гиня Елена, и дьяк посольского приказа Курицын. Но на них подня-лось все черное воронье, особенно же налетевшие на Русь из Визан-тии греческие черноризцы, которые склонили к своему делу жену Ивана III, властную и сварливую Софью. Иван III сначала было не поддался, Софью вместе с сыном Василием сослал в монастырь, а на-следником своего престола объявил Дмитрия, сына Елены. 'И поду-мать только, - говорил сектант, - кабы у него хватило 'карахтеру", сколько бы бед миновало Россию! Тогда не быть бы над ней царем ни Василию Ивановичу, ни сыну его, Ивану Васильевичу, Лютому; тогда не бывать бы на Руси опричнине, не согнула бы она в бараний рог земщину'...

Старый начетчик, распаляясь, пророчест-вовал {25} даже, что и крепостного права бы не было, а стало быть, и вы-званного его введением Смутного времени не пережила бы Русь! Но Иван III не выдержал, попался поповской хитрости: запугали его тем, что-де конец мира подходит и Страшный суд у дверей, а все, кому он верил - нехристи, совращенные в жидовство. А почему? Был у них праведный и хороший человек, еврей Схария, а также содруги его - Иосиф Шмойло Скарявей да Моисей Хануш; они зна-ли Библию лучше всяческих греческих попов; вот на них всю вину и навалили. На беду, умер тут главный их заступник, дьяк Курицын. Великую княгиню Елену обличили в том, что она-де из чешской зем-ли занесла в Москву таборитскую ересь - а то была вовсе не ересь, но самая справедливая правда. Ссадили с митрополичьего престола Зосиму как ереси потатчика, Ивана III с Софьей помирили, и вместо нее заточил он безвинно Елену с сыном Дмитрием; главных же и лучших людей из духовного и светского званий, бывших с ними за-одно, казнили страшною смертью: засадили в деревянные клетки и сожгли живьем!

Помню, долго после этого мне не раз снились дико кричавшие и мечущиеся в клетках люди, которых лижут огненные языки и на го-ловах которых сухо и жутко потрескивают волосы... Мне тогда го-ворили, что все это злые выдумки, что это только у католиков так свирепствовала инквизиция, а наша Православная церковь ее не ве-дала и никогда никаких еретиков живьем не сжигала. Хотелось это-му раз и навсегда поверить и отогнать от себя кошмарные видения. Увы, они оказались жестокою былью!

<...>

 

Первого живого еврея в своей жизни - звали его Семен Гинцбург - я увидел в Саратовской гимназии. Он был подросток худо-щавый, с впалою грудью, слегка рыжеватый и веснушчатый; дер-жался незаметно, почти робко. Соседом его по парте был некто Чубаровский, парень в основе своей натуры не злой, но грубоватый и самодурный. Физическою силою он уступал лишь великовозраст-ному красавцу, весельчаку, лентяю и щеголю Шиловцеву, который аккуратно оставался по два года в каждом классе, но пользовался благосклонностью педагогического начальства толстого бумажника родителя ради.

Однажды этот 'второй силач' нашего класса во время перемены вытащил из ранца объемистый бутерброд с колбасой и принялся ап-петитно его уплетать, распространяя вокруг себя специфический за-пах свинины. Гинцбург не удержался и с гримасою явного отвраще-ния отвернулся. Чубаровский вломился в амбицию и начал всячески придираться к соседу. В наказание за 'невежливый' жест тот дол-жен был послушно нюхать поднесенную ему прямо под нос свинину, а подносилась она так усердно, что мазнула его по губам. Безуспеш-но пытаясь вырваться, бедняга разразился беспомощным плачем.

{26}      Грубая сцена собрала толпу одноклассников; на их лицах чита-лось явное неодобрение; но, памятуя о высокой силовой квалифика-ции обидчика, открыто вмешаться никто не решался. В этот момент мною овладела природная вспыльчивость, и я, пренебрегая общепри-знанными степенями кулачной иерархии, заслоняя собою обиженно-го, отбросил прочь обидчика. Сам я обладал немалой физической си-лой, заслужившей мне звание 'мишки-медведя', но, будучи самым младшим в классе, мог претендовать в лучшем случае на пятое место по силе.

Завязалась горячая схватка, в которой мне 'на натиск пламенный был дал отпор суровый': я познал на опыте, что ни подражание Дон Кихоту в заступничестве обиженных, ни сознание своей правоты не отменяют тех естественных законов природы, по которым пятому си-лачу класса не дано низложить второго... Когда все успокоилось, у Чубаровского природное добродушие взяло верх над самодурст-вом, и он первый обратился к Гинцбургу с добродушно-примири-тельными словами, да и со мной вел себя, как будто ничего особен-ного между нами не было. Как говорится, 'инцидент был исчер-пан', а главное, более не повторялся...

Ребячьи души просты, и счеты взрослых проходят мимо них, дол-го не прививаясь, скользя сверху. В младших классах гимназии мы порой дразнили учившихся с нами евреев, впрочем, как и татар, 'свиным ухом', называли их 'жиденятами', когда с ними ссори-лись; но, казалось, это почти так же, как Чернова переименовывали в 'Чернушку' или 'Чернявку'.

У Семена Гинцбурга был брат Яков - лучший товарищ моего старшего брата Владимира, который также учился в Саратовской гимназии. Вместе с ним я нигде так не любил бывать, как в семье Гинцбургов, где командовал в ребяческих играх и затеях целой ора-вой 'жиденят' разных возрастов; все это были преуморительные славные 'звереныши', и я плавал среди них, как рыба в воде...

Вскоре брат мой был арестован по политическому делу и исклю-чен из гимназии. На мне это отразилось так, что за малейшую мою провинность на меня кричали: 'По стопам братца пошел? Ну и кончишь, как он!'.

Отданный в пансион классному наставнику реального училища, я был им как-то раз обыскан: у меня оказалось много переписанных моей рукой 'вредных духу' стихотворений моего любимого поэта Н. А. Некрасова вместе с собственными упражнениями в том же сти-ле. Почтенный педагог, прочтя их, ужаснулся: 'Но ведь после этого только и остается, что выйти ночью на большую дорогу с кистенем и топором да обирать богатых в пользу бедных!'. Выговор не сулил мне ничего доброго, но я был на седьмом небе от счастья: он приписал мне некрасовские стихотворения, не найдя между ними и моими ника-кой разницы! В довершение всего я вскоре попал в жандармскую за-саду {27} на квартире одного поднадзорного народовольца. После этого я совершенно превратился для гимназического начальства в пугало, и на педагогическом совете инспектор Двинянинов торжественно гро-зил, что ни в одном выпуске Саратовской гимназии Чернова не будет!

 

Надо было искать выхода. Выдержав экзамены в последний, VIII класс, я подал прошение о принятии меня в тот же класс Юрьевской (Дерптской) гимназии. Там впервые действовала рус-ская гимназия вместо прежней немецкой, и обрусительная политика делала желательным привлечение русских учеников. Я поспешил перевестись в эту гимназию, где никаких препон к окончанию курса не встретил. Тут довелось мне встретиться с одним чрезвычайно меня заинтересовавшим школьным товарищем-евреем.

Это был Яков Виленский, худощавый, высокий и нервно напря-женный брюнет с такой странной проседью в волосах, как будто он перешагнул не за двадцатилетний, а далеко за тридцатилетний воз-раст. Точно налитый ртутью, он был яростным спорщиком. Мы про-вели с ним вместе всего лишь год - по окончании гимназического курса жизнь навсегда разбросала нас в совершенно разные стороны. И все же я должен сказать, что он был первым моим серьезным и глубоко близким жизненным другом; разлука с ним ощущалась мною как большая неоценимая потеря.

Сколько долгих-долгих часов проводили мы с ним чуть ли не еже-дневно, отправляясь в гористый лесной парк 'Домберг' или куда-нибудь еще дальше за город, обсуждая всякого рода 'проклятые вопросы', ища полноты единогласия и натыкаясь то и дело на раз-норечия, горячась и доводя друг друга до изнеможения, до хрипоты. Я спорил горячо и упорно, он - страстно и фанатически-сосредо-точенно; были темы, от которых мы не могли отстать по целым дням, постоянно возвращаясь к ним; ни один из нас и допустить не мог, чтобы нельзя было 'переубедить' другого; до такой степени был си-лен в нас полудетский, полуюношеский 'рационализм', вера в непо-бедимую силу 'чистой' логики.

Яков Виленский впервые развернул передо мною неведомую мне до сих пор кошмарную картину безвыходной еврейской обездоленно-сти. Как и куда бежать от неё? И он мне поведал, что еврейская ин-теллигенция, болеющая этим вопросом, разделилась на два лагеря: 'аргентинцев' и 'палестинцев'. Сам он причислял себя к первым, и когда доходил до барона Гирша и его широкого колонизационного плана, преображался в настоящего визионера. С горящими глазами рисовал он мне картину, как снова, подобно дням исхода еврейства из Египта, со всех концов земли потянутся сыны рассеянного и угне-тенного народа в новую землю обетованную и, минуя ветхую, отжив-шую свой век Палестину, в девственных аргентинских степях, в стра-не чистой от всего дряхлого и отжившего, заново начнут еврейскую историю и возродят еврейскую нацию в обновленном и богатом твор-ческими началами виде. Отовсюду, стряхнув от ног своих прах и {28} пыль самых разнообразных чужих национальных культур, принесут с собою сыны еврейского племени в Новый Свет все разнообразие, все богатство своих впечатлений, переживаний, опыта, способностей и создадут небывалую доселе по богатству и всеобъемлющему харак-теру своему цивилизацию и государственность...

Я внимал пророческим сновидениям моего друга с полным сочув-ствием. Казалось бы, в это время я уже достаточно продвинулся в освоении мировой истории, чтобы отдать себе полный отчет в одном: тут речь идет о чем-то, в анналах этой истории небывалом. Все госу-дарственные образования, все культуры, все национальности росли доселе стихийно, органически, подобно растениям, пустившим свои корни глубоко в какую-нибудь местную почву, неразрывно связан-ную с местными климатическими, геологическими и геополитически-ми условиями. Но, казалось мне, нет роковых законов, навсегда при-говоривших их к именно такой исторической эмбриологии, а значит, исключающих её замену каким-нибудь грандиозным коллективно-творческим актом. Правда, не совсем гладко входила в мое сознание фанатически звучащая 'палестинофобия' моего 'аргентинофила'; выслушать 'другую сторону' в тяжбе Палестины с Аргентиною мне не приходилось; и если память мне не изменяет, тогда я еще и не слышал самого слова 'сионизм'. Да и не мое было дело судить, какое именно место земного шара окажется наиболее подходящим 'сборным пунктом' для страстно жаждущего изжить свое 'рассея-ние' еврейства. Перед собственной своей интеллектуальной совестью мне приходилось поставить лишь один вопрос: основательно ли пол-ное разочарование в возможности для еврейства добиться нормаль-ных условий бытия, оставаясь по-прежнему живущими лишь, так сказать, в порах других народов?

 

Не следует забывать, что мой рассказ относится к 1891 году. Ни-какое, даже самое запуганное, воображение не могло себе предста-вить возможности превращения почти всей Европы в арену диких облав на еврейское население под флагом 'научного расизма' и с це-лями очищения какой-то фантастической 'арийской' крови челове-чества от примеси крови 'неарийской'. Что антисемитизм сущест-вует, видеть было нетрудно, но еще легче было питать наивные на-дежды, что он, наподобие веры в леших, домовых и водяных, рассе-ется как дым от простого распространения знания, науки, здравых понятий вообще. А если так, есть ли какой-нибудь смысл в побеге от кучки нелепых изуверов куда-то за тридевять земель, в тридесятое царство - будь оно палестинским или аргентинским? Порою мне очень не хотелось 'отпускать' туда евреев. Антисемиты нагло кри-чат: 'Долой евреев! Вон евреев!'. И что же? Вместо того чтобы дать им сражение - лучшие евреи сами предупредительно хотят очистить перед ними поле битвы, сдать свои позиции? Словом, в те годы мно-гое решалось с налету, без знания жизни, прямолинейной и висящей в воздухе 'логикой'...

 

{29} На рождественских каникулах я съездил в Петербург, где сразу попал на собрание только что выступившей 'группы народоволь-цев'. В них все дышало трепетным ожиданием возрождения всего того, что привыкли мы соединять с трагическим именем партии 'На-родная воля'. ('Народная воля' - революционная народническая организация конца 1870- начала 1880-х гг. Первостепенными задачами считала политическое освобождение России: свержение самодержавия и созыв Учредительного собрания, а тактическими средствами - пропаганду, агитацию и террор. Организовала несколько покушений на Александра II и его убийство 1 марта 1881 г.)

Вернувшись в Юрьев, я, разумеется, прежде всего поделился этими волнующими вестями с Яковым Виленским. И не-ожиданно наткнулся на его странную, замкнутую холодность. Я даже стал упрекать его - и получил жестокую отповедь:

'Мы, евреи, и без того издавна без конца отдавали в жертву лучших сыновей наше-го народа делу русской революции. Вы все ужасаетесь, когда читаете библейский рассказ об Аврааме, не задумавшемся сына своего Исаака принести в жертву Богу. Но ваша революция была для нас долго - слишком долго! - таким же требовательным Богом, и сколько Исаа-ков отдано было ему Израилем! Ужасались вы этому? Нет! Вы при-нимали все как должное, вы требовали и продолжаете требовать от нас новых жертв! И чем вы платите нам за это? Кровь лучших людей нашего племени удобряет почву, на которой вы для себя соберете жат-ву, а мы на вашем пиру будем незваными гостями, которых гонят, как назойливых нищих или грабителей и воров! И если бы это было только в России! Но нет, ведь это везде, везде! Нет края, где бы не презирали или не ненавидели евреев, нет края, где бы не издевались над нами! Но там хоть впрок пошли человеческие жертвы, а у вас?

Темнее и беспросветнее, чем когда-либо в России, ваш народ-раб, он уже голодает и будет голодать, умирать будет, только простирая уни-женно руки за подаянием, и будет благословлять тех насыщенных, которые обронят мимоходом крохи со своего стола в эти исхудалые руки. Ваша интеллигенция вспыхивает, как пучок сухой соломы, мо-жет быть и ярким светом, но через мгновение на этом месте нет уже ничего, кроме горсточки охладевшей золы! Наш народ вы гнали, но века гонений только сделали нас тверже, как вековая тяжесть зем-ных пластов творит каменный уголь - он горит не как солома, а ров-ным и сильным светом, он и светит, и греет - почему же вы горите как солома, а не как раскаленный каменный уголь? Ваша проклятая славянская равнина создала вас шатунами и ленивцами в одно и то же время, безалаберными, легко отходчивыми в гневе, непрочными в любви, вялыми в труде; вы добродушны, потому что вам лень быть злыми, вы широки, потому что сосредоточиться для вас - смерть, и вы еще горды собой, вы всех считаете слишком узкими и недоросшими до себя, вы, для которых недоросль - национальный тип! Ваша {30} интеллигенция - недоросль, ваша культура - недоросль, ваша про-мышленность - недоросль, ваш государственный строй - недо-росль, ваш народ - недоросль! Лучшие ваши люди умеют только говорить жалкие слова, как Чацкий, восхищающий вас Чацкий, ко-торый в жизни пасует и перед Молчалиным, и перед Фамусовым, и перед Скалозубом; и все вы, его потомки, ухитряетесь только ока-зываться в вашей жизни 'умными ненужностями" и 'лишними людь-ми"! Нет, нам надоело растрачивать ради вас святую кровь детей на-шего народа, надоело быть историческими поденщиками, каторжны-ми работниками чужого дела. Как библейский Иегова наконец сжа-лился и отвел руку отца, уже занесенную над Исааком, так и теперь созрела сила, которая спасет сынов нашего народа от бесполезной ги-бели перед алтарем чужих богов. Нет, больше от нас вы ничего не получите - довольно!'.

 

Виленский был значительно старше нас всех, он уже успел раза два 'потерпеть крушение', и мы шутя называли его нашим 'стар-цем, убеленным сединами'. Он, как оказалось, уже успел прикос-нуться к краям той 'чаши', которая отравила много 'слишком рано родившихся' людей России. И что меня поразило - так это та долго накапливаемая горечь, которая вдруг перелилась через край его ду-ши, забила фонтаном обвинений, упреков, сарказмов, желчных вы-ходок, огульных приговоров. Мне было нетрудно переварить все то, что мой друг говорил по нашему адресу чрезмерного, даже прямо не-справедливого, пока он критиковал наш национальный тип, нашу культуру, 'сливки' наших цивилизованных верхов. Сквозь всю эту огульность, чрезмерность, несправедливость я чувствовал в его сло-вах какую-то высшую правду. Но когда он перенес стрелы своей язвительности на самый русский народ и на 'соль земли' - его интеллигенцию, я не выдержал. Его нападки казались мне переходя-щими в святотатство, и мы оказались на краю полного разрыва.

Помногу и о многих вещах спорили мы доселе с Виленским, но все наши споры нас только сближали; я спорил с ним и он со мною так, как будто каждый из нас мысленно спорил сам с собою. Тут же в первый раз между нами развернулся какой-то обвевавший нас хо-лодом глубокий ров непонимания и отчуждения. О, как далеки были мы от сознания, что судьба может нас уравнять, что бывают пасынки при живой матери и Агасферы - из преданности родине и народу... (Агасфер ('Вечный жид') - персонаж христианских средневековых легенд. Во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу он оскорбительно отказал Ему в кратком отдыхе и велел идти дальше. За это был обречен из века в век, до Второго пришествия Христа, безостановочно скитаться, подобно Каину, которого Бог обрек на скитания, запретив лишать его жизни. В легендах отразилось отношение средневеко-вых христиан к евреям: в них они видели людей, не имевших родины и обреченных на скитания, но чудом сохранявших этническую и религиозную самобытность.)

 

{31}  И лишь постепенно поняв, до какой степени все переболело в душе моего приятеля, я более уяснил себе психологическую почву его воззрений.

Слишком мучительно было такому человеку, как Ви-ленский, завидовать нам, живущим у себя 'дома', под приветливой и заботливой кровлей 'отчизны'. Ведь он не имел 'родины' в моем смысле - в смысле огромного народа, органически сросшегося со сплошной территорией, - огромного целого, в котором элементы ис-торические, культурные, этнографические, бытовые, государствен-ные, моральные тесно переплелись с элементами космическими. Вся его 'родина' заключалась в пестрой массе евреев, рассеянных по-всюду, под всевозможными градусами широты и долготы, среди раз-личных государственных форм, социальных укладов, под различ-ным небом и среди различной природы. Как любви матери жаждал он 'родины' и страдал от ее отсутствия; как сирота и пасынок, он голодными глазами глядел на нас, баловней и любимцев, родных де-тей страны. Тут была рана, всякое прикосновение к которой вызыва-ло жгучую боль. И когда Виленский на эту боль реагировал даже с чрезмерной раздражительностью, переходящую в несправедливость, я чувствовал себя перед ним 'без вины виноватым' - на мне тяготел какой-то наследственный, исторический грех отцов и дедов - моих отцов и дедов перед его отцами и дедами...

 

Перед самым окончанием гимназического курса, а стало быть рас-ставаньем неизвестно на сколько времени, а может быть и навсегда, между нами произошел еще один инцидент. Виленскому очень захо-телось обменяться со мной фотографическими карточками. Мы это сделали, причем я на оборотной стороне набросал какое-то шутливое посвящение. Мы были очень близки, и Виленский ввел в наш обиход забавные упоминания о разных переживаниях своего детства и отро-чества: о принудительной перемене в гимназии своего имени Янкель на Якова, о 'почтенных сединах', украшавших его шевелюру и сму-щавшей господ педагогов и т. п.

Моя надпись на карточке воспроизвела что-то из наших общих ходячих шуток, и я уж никак не мог ожидать, чтобы он обиделся за беглое упоминание о них. И вдруг я увидел, что Виленский, про-читав надпись, изменился в лице, покраснел, побледнел и изорвал мою фотографию в клочки. Присутствующие были изумлены. Одно-классники-немцы приняли торжественный вид: мы, выпускные уче-ники гимназии, - почти уже студенты и поэтому подлежим студен-ческому кодексу чести. 'Дуэль! Дуэль!' - требовательно раздавался общий голос. Все симпатии были на моей стороне. Уж не примешал-ся ли к ним тайный привкус отталкивания от еврейства?

Виленский от природы был резок, и не все сносили это с доста-точной терпеливостью. Со мною все жили дружнее, но за явно ока-зываемое мною предпочтение близости с Виленским обижались. Те-перь меня делали героем момента. И как же я всех разочаровал, с каким ропотом отшатнулись от меня новоприобщенные привержен-цы, когда я {32} наотрез отказался от следования кодексу чести! Все толь-ко разводили руками и пожимали плечами. А один розовощекий юноша из немцев только и произнес излюбленный им стих из 'Горе от ума': 'На всех московских есть особый отпечаток!', да таким то-ном, как бы говорившим: какие же это люди, это просто юродивые...

Но я - я быстро понял, что наши позиции неравны, что я не имею права в этом вопросе отнестись к поступку Виленского фор-мально, что за его полной и абсолютной формальной неправотой есть еще нечто, более глубокое, есть какая-то высшая правда, с точки зрения которой я, пусть неумышленно, разбередил у приятеля рану, нанесенную руками моих же предков, и должен понять это, а не оби-жаться на рефлекционный жест с его стороны, как бы ни был этот жест груб и некрасив.

Знающие люди потом говорили, что для меня дело сошло еще хорошо, ибо вопрос о приложении к нам студенческого кодекса чести был спорным. Иначе не вызвавший или не принявший вызова был бы в подобном случае формально объявлен отверженцем, состоящим под всеобщим бойкотом. Но не было такой внешней силы, которая была бы способной направить нас друг против друга во имя покорно-сти 'общественному мнению'.

Нечего и говорить, что наш 'инцидент' скоро разрешился сам со-бою. С обеих сторон все было понято, все сгладилось, всё бесследно стерлось. Наше объяснение и сам инцидент были как будто вешней грозой, только омывшей наши отношения, освежившей их атмосфе-ру, сообщившей им особую свежесть и чистоту. Должно быть, надо было, чтобы в наши отношения, дотоле безоблачные, хоть раз вон-зился ядовитый шип подозрения, чтобы на этом искусе их прочность и задушевность явилась не как что-то случайное, но как испытанное и несомненное.

Так произошло - еще на школьной скамье - мое первое проник-новение во всю моральную сложность и трагическую обостренность 'еврейского вопроса'. И для завершения моих выводов и углублен-ных раздумий над ним надо же было, чтобы самый мой переход из стен Юрьевской гимназии в стены Московского университета на-толкнул меня на свежие следы нашей славянской расхлябанности и бесхарактерности в деле противодействия антисемитскому разврату.

 

Дело происходило так. В 1890-1891 годах газеты сообщили о подготовке министерством внутренних дел новых законопроектов об ограничении и без того неоднократно урезывавшихся еврейских прав. И вот Владимир Соловьев, философ-мистик, выдвигавшийся в ряды передовых борцов за возрождение христианства как единой Вселенской церкви, письменно обратился ко Льву Толстому с пред-ложением составить письменный протест против правительственных противоеврейских планов во имя высших принципов свободы, {33} гуман-ности и культуры. Лев Толстой, сочувственно откликнувшись на идею Соловьева, предложил ему самому, как инициатору, сочинить этот протест, заранее присоединяя свою подпись к подписи автора. Так и было сделано. Причем в московской профессорской среде же-лающих поставить свои имена рядом с подписями Льва Толстого и Владимира Соловьева оказалось сколько угодно.

Несколько десятков подписей уже красовались под сильным и красивым протестующим заявлением, когда недреманное око царско-го правительства поспешило вмешаться, чтобы 'прекратить всю эту зловредную агитацию'. Особым распоряжением устранялась всякая возможность появления не только полного текста протеста, но даже и осведомления о нем в русской печати. По всему педагогическому ведомству, вплоть до профессуры, прокатилось грозное предостере-жение против сотрудничества в этом деле с такими 'вредными' людьми, как Владимир Соловьев и Лев Толстой. Собственноручная царская пометка на представленном докладе об этом деле подчерки-вала непозволительность передавать материалы по данному вопросу заграничной прессе...

Почувствовав себя под дамокловым мечом высочайшего гнева, многие расхрабрившиеся было профессора принялись трубить отбой. А Владимир Соловьев поддался голосу моральной щепетильности: профессорские подписи давались, когда имелось в виду легальное появление документа в легальной прессе, а вовсе не за границей, в обход местных запретов... Имеет ли он право самовольно распо-рядиться ими иначе, чем ему доверено подписавшимися? Так поста-вить вопрос - значило разрешить его отрицательно. Отрицательно Владимир Соловьев его для себя и разрешил.

 

Либеральные гостиные Москвы долго оглашались спорами на эту тему, а поскольку мы, радикальная молодежь, имели в них доступ, то со всем молодым пылом приветствовали Владимира Соловьева за инициативу в деле протеста, но столь же решительно осуждали его за конечную капитуляцию перед коллективной профессорской трусо-стью. Люди сбирались разразиться пушечным выстрелом, а кончи-лось все жалкой хлопушкой. И я вспомнил свои споры с Виленским: каких же еще мог бы он желать лучших иллюстраций положения, что русская университетская наука, воплощаемая русской профес-сурой, - есть воистину политический и моральный недоросль?

Подводя итоги своим раздумьям над опытом первого своего столк-новения с еврейским вопросом, я пришел к следующему выводу.

То, что в народничестве привлекало меня тогда своею внутреннею нрав-ственною красотою, был 'кающийся дворянин', носитель народни-ческого одушевления. Он чувствовал себя в неоплатном долгу перед народом, бичевал себя сознанием своей исторической виновности, хотя бы лично и был совершенно 'без вины виноватым'; удручен-ный этим сознанием, он готов был добровольно выкраивать ремни из{34} собственной кожи, чтобы только уплатить по 'историческому век-селю'.

Он сам был собственным Шейлоком и в порыве покаянного настроения готов был носить вериги политического бесправия, жерт-вовать всеми законнейшими своими правами, чтобы только искупить наследственный 'грех отцов'. (Шейлок - персонаж пьесы У. Шекспира 'Венецианский купец', который изо-бражен жестоким заимодавцем, намеревшимся вырезать, согласно условиям векселя, фунт мяса у неисправного должника.)

 

Лично я, внук крепостного мужика, сын выбившегося из крестьян 'служилого' человека, не был и не мог им быть. Отец мой приобрел личное дворянство после долгой служебной лямки перед моим рож-дением. Но его никогда не покидала 'тяга к земле', до самой смерти своей он любил повторять: 'Я ведь, по сути дела, мужик; мужиком родился, мужиком и умру'. И я унаследовал от него чисто плебей-ский склад жизни и привычек.

 

В одном лишь я оставался близок психологии 'кающегося дворя-нина'.

Я принадлежал к великоросскому племени, к 'господствую-щей' нации; мой народ был как бы 'дворянином' в ряду других народов, народов-разночинцев, 'инородцев'. И как мне ни было трудно представить себе русский народ, из которого я, по духу сво-его миросозерцания, исключал верхние слои или 'наросты', - этот народ представить себе на 'дворянском' и 'господствующем' поло-жении, как ни бунтовало против этого представления мое непосред-ственное чувство, а хочешь не хочешь, приходилось в национальном отношении влезать в тесную шкуру 'кающегося дворянина'. Среди других народов-'инородцев', народов-плебеев - мой народ был формально народом-господином, народом привилегированным. Срав-нительно даже с чисто трудовыми элементами моего народа инород-цы были урезанными в правах элементами, и самым урезанным был народ еврейский.

И потому в какой-то мере тяготел и на нас свой не-оплатный, исторический 'долг перед народом' - всяким инородче-ским народом. Забвение этого долга я, вместе со всеми мне подобны-ми, считал великим грехом и моральным самоизуродованием. С этим мы и входили в пору своего гражданского совершеннолетия.

 

(В. М. Чернов)